Павел Макшанихин - Родимая сторонка

На следующую весну опять меня тоска взяла. Говорю Мишке: «Уеду я, а ты оставайся тут да учись, пока холостой. Нечего болтаться-то!» Он на меня фыркать было начал, ну и пришлось поучить его маленько. Раза два подвесил как следует. Образумил.

При этих словах Михаил сердито хохотнул и закрыл рот рукой. Но Василий, даже не взглянув на брата, продолжал:

— Учится сейчас. В институт собирается тоже. Может, в инженеры выйдет…

— Дай-то бы бог нашему теленку волка съесть! — усмешливо вздохнула мать.

— Так и жили мы до третьей весны. И вижу я — уезжать-то нет расчета. По работе мне уважение, заработки хорошие, и дом свой есть. Я теперь не только свою семью, и родителей могу прокормить. Об родителях я, конечно, пекся. Писать, правда, мало приходилось, потому как не шибко я грамотен, да и закрутило меня тут. Живешь, как с горы бежишь: ни остановиться, ни оглянуться не можешь — подпирает. А Мишка, сколь ни просил я его домой написать, тоже говорит, не успеваю никак…

— Бессовестный! — вставила мать. — Небось, жениться так успел! Ни совета родительского, ни согласия не спросил. Оттого, видать, и писать-то бросил, что отца-матери боязно да стыдно стало…

Михаил вспыхнул весь, порываясь сказать что-то, но смолчал, увидев за спиной матери тяжелый кулак брата.

Не давая разгореться ссоре, Василий мягко сказал:

— Так что вы с тятей не сомневайтесь, не оставим вас. Скажи ему, что Василий, мол, просит в любое время хоть в гости, хоть на житье.

Мать прослезилась растроганно, встала и поклонилась Василию в пояс.

— За доброту твою и за разум спасибо, милый сын. Нам только слово ласковое — тем и довольны. А доживать в своем гнезде будем.

Когда прошла светлая минута примирения, мать тяжело вздохнула:

— Теперь советуйте, как нам с колхозом быть.

Тряхнув кудрями, Михаил важно сказал:

— Давно бы вступить надо. А то держитесь своему Бурке за хвост. А к чему? Бессознательность свою показываете…

— Тебе молчать надо, — обрезала его мать. — У тебя еще темячко не окрепло.

— Ехали бы с тятей к нам, — вздохнула Таисья.

Мать ласково взглянула на нее.

— Хозяйство-то, сношенька, бросать жалко!

— А я что и говорю? — не унимался Михаил. — Собственники и есть.

Мать безразлично поглядела на него, как на стену, и повернулась к старшему сыну.

— Видно, Василий Тимофеевич, опять тебе рассудить нас…

Не поднимая головы, Василий заговорил глухо:

— Как вы вступили в колхоз и отписали нам про это, скребнуло у меня на сердце. Хоть оно и надежнее в колхозе-то вам, а жалко хозяйства мне стало. Ведь за что ни возьмись, все есть в хозяйстве у тяти. Крестьянствовать бы только. Но опять же, если подумать: «А дальше что было бы?» Раньше-то не мозговал я, а теперь, грешным делом, тятю своего так понимаю: кабы остались мы тогда все в деревне да жили вместе, он бы из нас жилы вытянул. Ему всего мало было: и скота и земли. Он, тятя-то, остановиться уж не мог. Недаром насчет аренды заговаривал. Он мечту имел земли заарендовать, нас как следует запрячь да со стороны принанять работников. Не будь от власти стеснения, так прямехонько бы в кулаки и вышел. И сам не заметил бы. Как хошь, мама, суди меня, а я так думаю.

— Ох, верно! — испуганно воскликнула мать.

Темнея лицом, Василий поднял голову.

— Его сейчас приглашают в колхоз-то, а будет старого держаться, вовсе не примут, хоть на колешки упадет. Так ему и передай. У Советской власти тоже терпение лопнуть может. Ей надо заводы строить, а рабочих людей чем кормить? Вы поодиночке-то землю ковыряете только. У ней, у Советской власти, такая линия, чтобы и в деревне все люди хорошо жили. А кто супротив этой линии — того с дороги прочь!

Мать сидела с окаменевшим лицом и широко раскрытыми глазами:

— Ну-ко, Мишка, пиши ему, старому дураку, чего Василий-то говорит.

Пока Михаил скрипел пером, Василий спрашивал у матери:

— Бурка-то жив у нас?

— Жив.

— А телку прирезали поди?

Мать в отчаянии махнула рукой.

— Старик, перед тем как в колхоз писаться, порешил. «Все равно, — говорит, — ей пропадать-то!» В голос я ревела, как он резать пошел. Такая бы сейчас богатая корова была!

Василий опустил голову и нахмурился.

— Неладно тятя живет. Не в ту сторону думает.

— Готов меморандум. Слушайте! — торжественно объявил Мишка, кладя перо.

Мать была приятно поражена, как складно и толково написал Михаил письмо, но ничего не сказала ему, только велела отписать поклоны дяде Григорию и свату Степану.

— Уж вы распишитесь все, — попросила она. — Чтобы не сумлевался больше старый, послушал бы нас. Василий, ты первый, по старшинству.

Когда все подписались, мать тоже взяла перо непослушными пальцами и поставила в уголке письма косой крест.

И недели не погостила у сыновей Соломонида — засобиралась домой.

— Что уж так скоро-то, мама! — обиделась Таисья. — Али привечаем тебя плохо? Может, недовольна чем?

— Всем довольна, сношенька, а только ехать пора, — твердо стояла на своем свекровь. — Мужик-то ведь у меня без присмотра там остался. Храни бог, не случилось бы чего с ним! Уж больно в домашности-то он бестолковый: мужик, так мужик и есть, что с него спросишь!

И задумывалась подолгу, тяжело вздыхая и украдкой смахивая со щек слезы.

— Не удалось вот Олешеньку-то повидать! Кабы попутно было, заехала бы к нему, да где уж теперь!

Все только догадывались, почему так тревожно тоскует мать о своем младшем сыне, но расспрашивать ее не смели. Произошла, видно, у Алексея с родителями тяжелая ссора, когда он в город из дома уходил. Недаром отец в письмах даже не поминал его никогда, да и Алексей за все время не только не писал отцу с матерью, а и поклона им ни разу не передавал.

Сколько Василий у него ни допытывался, почему он такое сердце на родителей имеет, так и не добился ничего. Уж и стыдил-то, и ругал-то, бывало, а не смог из него ни одного слова вытянуть: окаменеет Алексей весь, глаза в угол уставит, да так и сидит целый час, даже страшно за него становилось. Раз, правда, проняло-таки парня, в голос взревел, но сказать опять ничего не сказал. Василий решил при случае выведать нынче все про Алексея у матери.

Как-то раз, вернувшись с работы, он застал ее одну. Держа в руках портрет Алексея, мать сидела у окна и плакала. Увидев Василия, смущенно принялась вытирать рамку фартуком.

— Запылилась больно…

Василий переоделся молча и, собравшись уже идти во двор умываться, нерешительно остановился у порога с полотенцем в руках.

— Чем обидели Алешку-то, мать? Не писал он вам домой ни разу, да и теперь про вас в письмах не поминает…