Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— То при старом режиме было, Елизар Никитич, а ноне Советская власть.

— И при Советской власти бедноты хватает, — вздохнул угрюмо Елизар. — Ты после войны-то никак тоже года три, а то и четыре маялся, пока сыновья в силу не вошли. А до этого не лучше жил, чем я сейчас.

Тяжело моргая, Григорий перебил их:

— Вчерась у меня мужики из Сосновки ночевали. Ездили на станцию за удобрением да припозднились. Ко мне и заехали. Сказывали, будто у них которые хозяева второй год сообча землю обрабатывают. Шибко хвалили: хлеба намолачивают много. Не бедствуют, как раньше.

Елизар встрепенулся, спросил:

— Работают сообща, а хлеб делят как? По душам?

— Да рази ж это справедливо? — дернулся на лавке Тимофей. — У меня, к примеру, все работники, а у другого одни рты; у меня земля удобрена, а у другого тощая…

— Пошто?! — унял его Григорий. — Машины обчие, а земля своя. Сколь на ней вырастет, столь и получай.

Вынув из пива жидкие усы, Степан осторожно поставил кружку перед собой.

— Нам это ни к чему. Пущай Ванька Синицын идет в артель, ему больше всех надо. Верно, Тимофей Ильич?

— Верно, сват. Елизар зло усмехнулся.

— Вам-то оно, верно, ни к чему. А вот нам с Григорием Ивановичем в самый бы раз. Не в артель, так в коммуну — в Степахино.

— С богом! — хихикнул Степан. — Ваньку-то Синицына не оставьте. С собой его, с собой прихватите…

— И не выдумывай! — подскочила вдруг Настя, оборачивая к мужу искаженное страхом и гневом лицо. — Ни в жизнь не пойду. Ни в артель, ни в коммуну. Накажи меня бог!

Елизар, пьяно смеясь, силой посадил ее рядом.

— Пойдешь. Теперь уж куда я, туда и ты. В ад попаду и тебя, любушка, с собой.

Отталкивая мужа, Настя громко закричала, плача от ярости:

— Не пойду! Что хошь делай, не пойду! Иди один… коли не жалко тебе меня.

Закрыла мокрое лицо руками в горьком отчаянии:

— Куда же я-то теперь денуся?

Упав головой на стол, с тоской и страхом ответила себе:

— К кому больше-то, окромя тятеньки? Поклонюсь в ножки, может, не выгонит.

Елизар посерел, сразу трезвея. Стиснул окаменевшие скулы и, собирая пальцы в кулак вместе со скатертью, сказал жене тихо и грозно:

— Убью, а не пущу!

В избу ветром — соседская девчонка Парашка. Материнский сарафан на ней до полу, сама худенькая, остроплечая, с зеленым бантом в тонкой косичке. Увидела гостей, застыдилась сразу. Стоит у порога, хочет сказать что-то, а не смеет, только глазами черными исподлобья стрижет.

Глянула на нее Соломонида, вздохнула про себя: «Семнадцатый год пошел девчонке, скоро невеста, а в праздник одеть нечего! Кабы жив был родитель, допустил бы разве до этого?»

Спросила приветливо:

— Чего тебе, Паранька?

Та молчит, ноги в сапогах рваных подбирает, чтобы гости не увидели, жмется к косяку. Поняла Соломонида, что по секрету девка говорить хочет, подошла к ней.

— Тетенька Соломонида, — зашептала испуганно Парашка, — выйди-ка на крыльцо скореичка. Ваши-то страсть до чего пьяные. Домой идут. Как бы дяденька Тимофей не увидел их, а то осерчает шибко, греха бы не было…

Соломонида бегом за ней, на крылечко, поглядела из-под руки вдоль улицы:

— Матушки мои!

Идут все три сына по улице пьяные, чего с ними отродясь не было. Посередине — Мишка, гармонию себе на голову, охальник, поставил, да так и играет; сбоку от него — Василий, пиджак свой новый за рукав по земле тащит, сам что есть силы песни орет; с другого бока Алешка идет плясом, по земле картузом хлещет.

Вонзилась в сыновей глазами Соломонида, выпрямилась и застыла грозно на крыльце. Ни словом не выдала себя, пока не ввалились все трое во двор. Увидев мать, опешили сразу. Жалобно пискнув, умолкла гармонь.

— Где же это вы, бесстыдники, так налакались? — тихонечко спросила мать, не трогаясь с места. — Как теперь отцу-то покажетесь?

Мишка снял с головы тяжело вздохнувшую гармонь; Алешка, торопливо отряхнув картуз, прилепил его на затылок; Василии тоже поспешно накинул пыльный пиджак на плечи, но вдруг храбро выступил вперед и выкатил на мать остекленевшие глаза.

— А что нам батько?!. Мы сами с усами! Не век под его командой ходить!

— Кышь, ты! — испуганно оборвала его мать. — Ишь, чего городит! Вот как сам услышит, он тебе…

— Пусть слышит! — на всю улицу заорал Василий. — Может, я делиться желаю! Так ему и скажу: хватит на мне ездить! Я и сам хозяйствовать могу.

На крыльцо вышли захмелевшие гости вместе с хозяином.

— Тимофея Ильича я всегда уважу! — растроганно говорил жене Елизар, нащупывая нетвердой ногой ступеньки. — И не родня, а вот, видишь, в гости нас позвал. Не то что тесть! Да мне плевать на тестя, хоть он и отец тебе. Не с тестем жить, а с тобой…

И лез целоваться то к Тимофею, то к жене. Пылая от рюмки вина, а еще пуще от стыда и злости, Настя отпихивала мужа прочь.

— Людей-то посовестился бы! Мелешь, сам не знаешь чего.

Сват со сватьей кланялись Тимофею.

— Много довольны, сватушка. Теперь к нам просим милости!

А Василий, не видя, что отец стоит на крыльце, полосовал рубаху на себе.

— Хватит горб гнуть! Своим хозяйством хочу жить! Так и скажу прямо ему: давай мне лошадь, корову, избу…

Неожиданно трезвея, Мишка схватил брата за плечо.

— Больно много захотел, братан. А мы с Олешкой при чем останемся? Рази ж мы не наживали?

— Вы? — вскинулся на него Василий, смахивая с губ рукавом серую пену. — А много ли вы наживали, сопливики?!

— Кто? Я? — подпрыгнул Мишка. — На-ко, Олешка, подержи гармонь. Я ему сейчас…

Василий бросился к тыну выламывать кол.

— Тятенька! — отчаянно закричала Таисья, сбегая с крыльца. — Убьют ведь они друг дружку.

Прячась за спину Тимофея, сват со сватьей испуганно глядели на расходившегося зятя.

А Василий, выломив кол, кинулся было к Мишке, но Елизар удержал его, крепко обняв сзади вокруг пояса. С налитыми кровью глазами Мишка тоже рвался в драку из Алешкиных рук.

Не сходя с крыльца, Тимофей глядел исподлобья на сыновей помутневшим взглядом, выжидая чего-то. Мать спустилась с крыльца, спокойно приказала снохе:

— Неси воды.

Когда Василий, вырвавшись из рук Елизара, кинулся с колом на Мишку, она ловко ухватила его за ногу, и тот ткнулся лицом в траву.

Подбежала Таисья и вылила мужу на голову полведра воды. Он сел и заплакал, жалобно моргая глазами.

— Это как же?! Родной брат, а?! Руку на меня поднял! Н-ну, Мишка, я тебе этого не забуду. Ведь родной, а с кулаками на меня, а?

Пока бабы уводили Василия домой, Мишка невесть с чего полез драться на Алешку. Должно быть, из-за того, что тот удерживал его давеча от драки с Василием.

Но за Алешку вступилась взявшаяся откуда-то Парашка. Закрыв его собой, как курица цыпленка от ястреба, она встретила Мишку таким визгом и так жутко посмотрела на него своими цыганскими глазами, что тот попятился. А потом побрел прочь, держась за изгородь.