Николай Фомичев - Неожиданные люди

— Вы уже, наверное, знаете… Завтра мы идем на привязку позиций артполка.

— Так точно! — повернул к нему голову сержант. — У нас все готово…

— Товарищ командир, — окликнул его Писаренко. — Скильки нам кольев треба? Мабуть, штук двисти?

— Думаю, что достаточно, — сказал Ягодкин.

— Ну добре, — согласился Писаренко и опять затюкал топором.

От костра тянулась к Ягодкину волосатая рука Тишкина, державшая копченый котелок и побитую кружку.

— Чайку вот попейте, — сказал он и поставил полный котелок к ногам командира.

— Спасибо, — сказал Ягодкин, беря у него кружку и зачерпывая красного, как вино, кипятку.

— Со смородинным листом заместо чаю, — как бы извиняясь, пояснил Тишкин и отодвинулся на место, незаметно прихватив с собой порожнюю посуду.

Ягодкин осторожно отхлебнул из горячей кружки. Чай, испускавший тонкий лесной аромат, был превосходный.

Сидевший напротив Жмакин, сделав движение рукой в карман, неожиданно подался вперед и, неласково глянув из-под низких бровей на Ягодкина, положил ему на колено огрызок сахара с вцепившимися в него крошками табака. Ягодкин посмотрел на сахар, посмотрел на Жмакина, с прежним нелюдимым видом вернувшегося к работе, и растроганно пробормотал:

— Спасибо…

Напившись чаю, он спросил у сержанта карту. Сержант, стряхнув с себя задумчивость, сунул треугольник письма в планшетку, вытащил оттуда карту, аккуратно расправил ее и постелил поближе к костру.

Ягодкин подозвал к себе красноармейцев и стал объяснять задачу на завтра. Потом сказал, вставая и складывая карту:

— Наверно, пора отбой? Завтра рано вставать…

Сержант вскочил и, перекинув ремень планшетки через плечо, скомандовал:

— Костер затушить! Инструмент в землянку и спать!.. Пошли, младший лейтенант.

Сержант шел впереди, проливая желтоватый свет фонарика на толстые комли берез и вьющуюся между ними травянистую тропу. Вскоре луч фонарика уперся в возвышение блиндажа, и сержант, согнувшись под притолокой, нырнул в глубину. Помедлив, Ягодкин последовал за ним. В блиндаже на ящике из-под снарядов горела коптилка из консервной банки, бросая тускло-красный свет на двухрядные нары.

— Я щас, мигом, — как через воду, слышал задремывающий на ногах Ягодкин. Сдвинув на верхних нарах какие-то подстилки, сержант раскатывал нечто похожее на кошму. — Порядок! Можете отдыхать…

Сержант прикурил от коптилки окурок цигарки и вышел. Ягодкин стащил с себя гимнастерку, сапоги и, взобравшись на нары, лег, положив под голову вещмешок. И как только он закрыл глаза, его стало покачивать, в глазах замаячили серо-зеленые волны Ладожского озера, застучал в ушах мотор военного катера, и на какой-то миг ему показалось, что он еще не добрался до фронта, а только перебрался с палубы катера в машину и его трясет сейчас в кузове грузовика на жесткой лежневой дороге. Потом все оборвалось, и Ягодкин задремал. Внезапно он очнулся и тотчас услыхал ворчливый голос Жмакина:

— Тихо вы, жеребцы, разбудите командира…

— Да его теперь, из пушек стреляй, не разбудишь, — весело отозвался сержант. — Умаялся, поди, за дорогу.

— Чого ж дальше було? — азартным шепотом спросил Писаренко, который, свесив с нар голову, лежал ногами к ногам Ягодкина.

— Ну, значит, сидим, режемся в карты, — вполголоса рассказывал сержант. — Я против нее играю, а сижу рядом с ней. Ну и, значит, вроде ненароком раз — и положил ей руку на коленку… Эх, братцы, сроду я не знал, пацан, что такие бывают коленки: округлая да упругая и горячая как печка — аж дрожь по мне пробежала от ладони до самого сердца. — По голосу сержанта угадывал Ягодкин, что рассказывает Голуб с улыбкой. — А я уж в карты смотрю и мастей не вижу. Кину какую-никакую — и скорей под стол, на коленку… А она хохочет, что мы с напарником проигрываем, руки моей как будто бы не замечает. Коленка у нее дрожит от смеха, а в сердце у меня — бух-бух… Кое-как доиграл и пошел ее проводить. Как щас помню: ночь была морозная, снежная, и звезды были такие блестящие, как будто осколки зеркала рассыпали по небу. И — тишина. Только где-то на дальних задах собаки побрехивали. Пришли мы к ней во двор, а мне и уходить неохота. Тут обнял я ее, поцеловал в горячие губы… «Замерзла?» — говорю и чувствую, голос у меня перехватило от этого поцелуя. Она смеется. «Не-а», — говорит. «Давай, говорю, в сарай зайдем». Зашли, сели в сено, и стал я ее целовать… — Сержант помолчал, может быть, затягивался самокруткой, потом опять послышался его негромкий бойкий тенорок: — Знал я, братцы, что она разведенка и что старше меня, и наслышан был от парней, что делают с разведенкой, когда остаются с ней вдвоем. К тому же, значит, осмелел я в темноте сарая ну и… сами понимаете, начал действовать. Да только отпихнула прочь она мои нахальные руки и говорит безо всякой обиды: «Ты, Ванюша, целовать целуй, а только воли рукам не давай. А ежели любишь, сделай по-человечески: женись и тогда делай со мной что хочешь». И этими словами, братцы, все нахальство сбило с меня. Ушел я. «Э, — думаю, — была не была, зашлю-ка завтра сватов!» А утром проснулся да как вспомнил, жениться на ком хочу, на той, которую другой ласкал-миловал, — нож острый в сердце, и все! Слово дал: не ходить к ней больше. Дал — и больше не ходил и не видел ее. А тут повестка пришла. Забрили меня — и будь здоров…

Сержант расстроенно замолчал, и несколько секунд в землянке хранили тишину. Потом раздался вологодский говорок Тишкина:

— Дык, выходит, ты и не того? Мальчишкой воевать подался?

— Ээээх! — сквозь длинный вздох проговорил сержант.

— Ну и, значится, дурной ты, сержант…

— Да что я, сам не знаю? Факт, дурной… Теперь вот письма к ней пишу. Пишу, чтоб мужем меня называла, а вернусь — распишемся…

— Так-то оно так. — Тишкин покашлял. — Дело теперьча за малым: живым возвернуться…

В землянке помолчали. Ягодкин слушал, не смея шевельнуться.

— Де-то теперь Галя, люба моя пташко? — вслух вдруг подумал Писаренко, и свисшая с полатей голова его грустно качнулась.

— Что, Писаренко, аль и у тебя невеста дома осталась?

— Ни… Галя — жинка моя.

— Красивая? — спросил сержант.

— Уу! Дюже гарна дивчина…

— Тогда пиши пропало: в плен увезли твою Галю.

— Ни. Таки жинки, як моя, не сдаются, — сказал Писаренко. — Чует мое сирдце: Галя теперь партизанит.

В землянке опять замолчали. К закопченному бревенчатому потолку клубами вздымался махорочный дым.

— А у нас об ту пору сенокос на Вологодчине, — погодя заговорил Тишкин. — Больно уж косить я люблю. Опять же, косьба любую болесть через пот вышибает. Бывалыча, выйдешь на зорьке с точеной косой. Тишина-а. Прохлада-а. В нашем-то селе луга заливные, травы до пояса. Сочные. В кулаке зажмешь травинку — молочко течет. Станешь с сынами в ряд — я последние-то года все с сынами косил, — да, встанешь, косой взмахнешь — она и зазвенит, засвищет, и трава, как бритвой ее срезали, так и валится, так и валится, травинка к травинке, полукружьями… Кажная жилка в тебе силой нальется. Бывалыча, косишь с зари до зари и устатку не чуешь. Со своими сынами я по гектару и боле в день накашивал…