Николай Фомичев - Неожиданные люди

Бесспорно, Маркину приятно было получать любовные письма и еще того приятней — давать читать их близким друзьям, но в конце концов бесконечные повторы, содержащиеся в Таниных посланиях, наскучили ему — и он ответил вежливым коротким письмом, в котором просил ее философски отнестись к тому, что было между ними в Коктебеле, и не растравливать себя понапрасну никчемными сентиментальными переживаниями, потому что сантименты, писал наш герой, удел зеленых юнцов и девиц, а не взрослых, серьезных людей, какими являемся ты и я… Тогда он получил последнее письмо от Тани. Она писала, что, верно, Леня пошутил, и пошутил неудачно, потому что ему ли не знать, как она любит его, и назвать ее чувства сантиментами не только нехорошо, но и жестоко… Но она-то знает, уверяла Таня, что он, ее любимый Леня, просто неудачно пошутил. А может быть, он хотел испытать ее? Так пусть не сомневается: без него ей белый свет не мил, и случись, что он разлюбит ее — она не снесет такого горя. И Таня молила его освободить ее от страданий и написать хотя бы два слова: «Люблю тебя…» Но Леня Маркин, добродушно посмеявшись по поводу банальностей Таниной писанины, но ответил и на это письмо. И Таня замолчала…

В общем, жизнь нашего героя текла в полнейшей безмятежности. Он был любим, теперь уже третьей молодой, красивой девой, и он был счастлив разнообразием досуга своего, и хотя гипотеза философа-эссеиста не подтвердилась и Леня на себе не ощутил прилива творческой активности, но тем не менее в НИИ он был не на плохом счету: благодаря уменью своему распределять работу среди подчиненных, он в срок и с честью выполнял научные планы. И лишь одно обстоятельство порой нарушало его безмятежность — неопределенность семейных отношений. Дело в том, что углублявшийся разрыв между отцом и матерью пагубно сказался на характере сына: он плохо стал учиться, дерзил учителям и, связавшись с компанией уличных гитаристов, потерял вдруг всякий интерес к своим родителям. Маркин, естественно, слегка переживал за сына… но все-таки супруги мирно согласились на развод, и Леня Маркин только ждал момента — поступления сына в институт, чтобы, поставив точки над «i», зажить счастливой жизнью законного холостяка…

Примерно год спустя коса нашла на камень: Леню Маркина полонила молодая энергичная вдова, и он, так любивший личную свободу, оказался навсегда под каблуком своей новой жены.

1969—1974 гг.

— Товарищ майор! Выпускник Ленинградского топографического училища Ягодкин прибыл в ваше распоряжение!..

Рапорт повис в тишине землянки. Младшего лейтенанта не замечали, и это было странно: ростом Ягодкина бог не обидел, да и голосом тоже. Подержав прямую ладонь у виска, обтянутого новенькой пилоткой, Ягодкин решился руку опустить, весь подобравшись в ожидании.

Рыжий огонь фонаря, висевшего над ящиком-столом, высвечивал склоненное над картой лицо командира и вишнево-красные шпалы на левой петлице его гимнастерки. Погодя, дивизионный командир, вскинув цепкий взгляд на Ягодкина, протянул сухую длинную руку вперед и, как только овладел поспешно поданным ему пакетом, с треском разорвал конверт, брызнув крошками сургуча.

Лицо медленно читающего командира было вылеплено грубо, резко, и, поглядев на его большой, нечеткой формы нос, на крупные, хрящеватые уши, на изрезанный морщинами лоб и жесткую складку губ, Ягодкин дал ему лет пятьдесят, но, заметив взгляд комдива, острый, молодой, сбросил десять лет, подумав, что, пожалуй, старят его так крупные черты лица. Но Ягодкин ошибался. Он не знал, что командир дивизиона старше молодого Ягодкина всего на восемь лет, и старили его не крупные черты лица, а последний прожитый год, длинный, как вечность, год отчаянных боев от самого Бреста до Свири, на берегу которой их измотанный артполк стоял теперь в резерве.

Комдивизиона отложил листок приказа на угол ящика и, подняв на Ягодкина глаза, секунды две смотрел на него тем оценивающим, недоверчивым взглядом, каким глядят на новичка, прежде чем взять его на опасное дело. Потом сказал, бросив в тишину землянки басовито-хриплые, неохотные слова:

— Ваша задача на завтра — привязать боевой порядок артполка.

Комдивизиона скользнул скучающим взглядом по карте и потянулся к толстому граненому карандашу. Ягодкин, тотчас же с готовностью шагнув вперед, склонился над столом, прижав мешающие руки к бедрам.

— Артполк дислоцируется здесь, в лесу. — Командир очертил карандашом воображаемый круг на карте. — Вам надлежит скоординировать все батареи, НП и пункты сопряженного наблюдения дивизиона. Задача ясна?

— Так точно! — дернулся Ягодкин, вытягиваясь в струну и думая в ту минуту, как лихо он это проделывает.

Взгляд, которым его смерили, показался Ягодкину одобрительным, и он не заметил, как губы командира слегка шевельнулись в мгновенной усмешке.

— Адъютант!

Из глубины землянки вынырнула долговязая фигура лейтенанта с заспанным лицом.

— Слушаю, товарищ комдив! — Адъютант небрежно щелкнул каблуками, сделав вид, что вытягивается.

— Командира топовзвода Ягодкина отвести к его красноармейцам, накормить и устроить на ночлег!

— Есть! — Адъютант козырнул и, разворачиваясь к дверям, вдруг свойски подмигнул Ягодкину.

Подхватив у порога вещмешок, Ягодкин поспешил за адъютантом, чьи сапоги в гармошку мелькали вверх по земляным ступенькам.

«А комдив ничего… боевой», — радостно думал Ягодкин, следуя за адъютантом по лесной тропе, накрытой дымчатыми сумерками. Справа, за толпой берез, угасал закат, обдавая бледные стволы нежным малиновым отсветом. Ягодкин вспомнил подмигивание адъютанта, ожидая, что тот заговорит с ним, но лейтенант, как видно, и не думал о нем. Он шел той преобразившей его бодрой и ладной походкой, какой до войны прохаживались по Невскому молодые командиры. Может быть, он хотел стряхнуть с себя сон неторопливой прогулкой. Он шел и насвистывал «Катюшу». Тропа вдруг повернула влево и раздвинулась в полянку. На краю поляны горел неяркий костерок, прикрытый шалашом, и вокруг полулежало и сидело, несколько красноармейцев. Заслышав шаги на тропе, один из них проворно обернулся и, вскочив, скомандовал:

— Встать! Смирно!

Красноармейцы поднялись и выстроились, косясь на подавшего команду сержанта.

Подойдя, адъютант положил ладонь на спину смущенно улыбнувшегося Ягодкина и, выдвинув его слегка вперед, не без торжественности сказал: