Сарвар Азимов - Узбекские повести

— А Усман, ваш племянник!..

— Конечно, и Усман ходит, но все равно нас мало, дорога опять зарастет.

— Кругом одни колючки, — сказал Назар Махдум. — Могли бы убрать хоть эти верблюжьи колючки!.. Вырубите их, Мустафа, не оставляйте так, я бы на вашем месте…

— Еще рано их трогать, Махдум, — ответил Мустафа. — Они только в рост пошли, даже не зацвели еще, подожду уж, пока сахару наберутся, иначе овцы не будут есть.

— Поймите, Хасанбек не может сюда подниматься, — продолжал свое Назар Махдум. — Он всегда внизу остается стеречь машину.

— Разве у него нет шофера? — спросил Мустафа.

— Шоферу платить деньги надо, — разъяснил Назар Махдум. — Но наш Хасанбек сам водит свою машину, а раз он сам водит, то государство может и не платить шоферу деньги.

— Выходит, он сам и за шофера получает?

— Нет, за шофера никто не получает, — объяснил Назар Махдум. Его немного злило невежество Мустафы, но все же он объяснил. — Ведь наш Хасанбек человек государственный, вот он и экономит государственные деньги.

Мустафа опять не понял Назара Махдума. Ведь у государства столько денег, подумал он, так зачем же отнимать немного денег у одного бедного шофера.

— У шофера, должно быть, тоже семья, дети… — несмело начал он.

— Хасанбека все уважают, — Назар Махдум не обратил внимания на слова старика. — Помните, Мустафа, я когда-то пришел сватать вашу дочь, а вы тогда не согласились. Потом наш Хасанбек поехал учиться. А вот сегодня, видите, он уже большой человек, все его уважают. Хорошо, что он не остался тогда в Галатепе.

Мустафа вспомнил, как Назар Махдум действительно ходил сватать его дочь за своего сына. Мустафа тогда не отказал, он просто попросил дать ему немного подумать. Очень совестно было с первого же разу согласиться, вдруг люди подумают, будто Мустафа рад избавиться от своей дочери, может, у нее там не все на месте!..

— Видать, судьба такая… — как бы сожалея, проговорил Мустафа.

— Хасанбек стал большим человеком, — повторил Назар Махдум и ободряюще похлопал Мустафу по плечу. — Ничего, Мустафа, вы только не думайте, будто я вас упрекаю. Разве вы знали, что так получится. Сейчас вы бы отдали за него свою дочь, правда ведь!..

— Может, и отдал бы… — поспешно кивнул Мустафа.

Снизу послышался сигнал. Назар Махдум обернулся и помахал сыну рукой, подожди, мол, я сейчас, — затем опять обратился к Мустафе:

— Вы о потниках-то не забудьте, Мустафа!..

Мустафа еще раз кивнул.

Назар Махдум пошел по тропинке вниз. Шагал он как всегда важно и ровно, чуть развернув плечи, и даже создавалось ощущение, будто человек идет по ровной плешине такыра, а не по крутому склону холма.

Проводив Назара Махдума, Мустафа сел на землю и бросил под язык щепотку насвая. И он, острый, жгучий, быстро подействовал на него: чаще забилось сердце, на лбу выступили капельки холодного пота. Приятно закружилась голова… Хорошо думается, когда насвай под языком, мысли теснятся одна на другую, и такое ощущение, будто думы сами думаются, а ты тут ни при чем. По всему телу разливается легкое опьянение, такое сладостное, что даже немного грустно становится. В двух шагах от тебя куча навоза, а под ней — золотые монеты, и кажется, будто они чужие и будто ты спишь и видишь их во сне. Очень странное это чувство, когда тебе вдруг кажется, будто золото ничем не отличается от навоза… С навозом, пожалуй, даже лучше, его хоть можно месить, делать из него таппи, протопить ими зимою печку… А от золота какой прок? Ведь и не продашь? Это так дико, так кощунственно — продать золото, продать деньги…

Мустафа выплюнул насвай из-под языка, сполоснул рот из стоявшего рядом медного кувшина, отдышался… Теперь он в соседстве золота с навозом вроде бы нащупал какой-то смысл, но он показался таким зловещим, что его до конца даже разгадывать не хотелось. Мустафе вдруг стало тревожно и неуютно. Желая отвлечься от неприятных мыслей, он встал и с двумя ведрами в руках поплелся к эмирскому арыку. Он принялся считать, сколько перетаскал ведер. За десять раз принес двадцать ведер, за двадцать — сорок, за тридцать — шестьдесят… Только после ста ведер он сел на прежнее место, немного отдышался, снова поднялся и стал утрамбовывать лопатой края разжиженной навозной кучи, выкопал рядом маленькую ямку, куда бы сливалась лишняя вода. Затем он опять сел отдохнуть. Но сколько ни старался не думать, противные мысли упорно лезли в голову… Ему было очень жалко, что эти золотые монеты так и останутся под землей. Дед умер, они остались, отец умер, они остались… Теперь вот Мустафа умрет — а они останутся… Проклятые монеты! Чтоб им сгнить!

Мустафа не выдержал, он опять вскочил, вытер локтем пот со лба и снова принялся за работу…

Мустафа страшно не любит покидать свой дом. Иногда, под каким-либо предлогом, сам угощает народ, иногда со стариком Хуччи и Ибадулло Махсумом ходит на свадьбы или на похороны, но все это, как говорится, дань тому, что ты человек и живешь среди себе подобных. А так, без крайней надобности, он почти никуда не выходит и ни с кем не общается. Изредка к нему приезжают дальние родственники из Бухары, каждый раз они просят его хоть недельку погостить у них, Мустафа каждый раз обещает, но ехать туда не едет. Бухарские родственники, те хоть далекими считаются и далеко живут, но даже со своими родными братьями, что в двух шагах от него, Мустафа видится не часто. Удивительно даже, когда они успели так отдалиться друг от друга. Пока были живы родители, братья казались неразлучными. И все говорили: вот они, братья… Нишанбай, Мустафа, Пиримкул, Апсамат… сыновья Хамракула… внуки Нуркула… Дай бог каждому иметь таких братьев!

Разлад начался с Нишанбая, самого старшего из братьев. Когда началась революция, он уехал к Мадаминбеку. Он и Мустафу уговаривал уйти, но тот не согласился. Ему, еще молодому парню, непривычно было покидать родной кишлак, и он остался дома, подружился с Раимом, сыном Гайбара Заики, и ухватился за него, как малый ребенок за подол матери, — куда Раим, туда и Мустафа. Раим был тогда совсем молодой, сильный, храбрый, смерти еще не боялся. Подобрал он себе в команду тридцать горячих парней, и вместе они выступили против басмачей. Много тогда сновало вокруг басмачей: с запада шел Акбаш-курбаши, с востока — Мамадали Пансад, каждый с сотней, не меньше, нукеров. Но с парнями Галатепе нелегко было сладить, они пустили в ход кинжалы, ружья, но приблизиться к кишлаку не дали. Вскоре из Каттакургана пришла подмога, Мамадали Пансада разбили. Раим взял с собой Мустафу, и они вдвоем поехали в пристанище Акбаша-курбаши, в древние пещеры, что в ущельях Паландары. Мустафа не надеялся вернуться живым, но оказалось, что басмачи уже были не те, ослабели вояки, обносились и могли теперь только выкрикивать бранные слова. Раим предложил им сдаться. Кто-то из басмачей согласился, кто-то стал возражать. Но к единому решению они так и не пришли. Раим был горяч, нетерпелив, увидя нерешительность и разногласия басмачей, он закричал: