Сарвар Азимов - Узбекские повести

— В Сырдарью поеду, дядя, — сказал Усман. — Не могу тут больше. В Сырдарье земли много, а председателей мало, раз-два и обчелся. Только я считать не умею, но это не беда, найму два лишних учетчика, они за меня и будут считать.

— Тебя не сделают председателем, Усманбай, — сказал Мустафа. — Ты неплохой парень, но вот слава о тебе плохая… Ты бы хоть поменьше пил…

— А если брошу пить, выберут меня председателем? — спросил Усман.

— Бог его знает, Усманбай, вряд ли…

— Ведь так и погибнуть можно, дядя!.. — сказал Усман. — Может, и я перестал бы пить, если бы выбрали меня председателем. Вот Камал Раис ведь не пьет?

— У Камала больной желудок, ему нельзя.

— А-а! Все равно… Будь я председателем, начисто бы завязал! А сейчас в моем положении… — Усман вовсе упал духом. — Кому я сейчас такой нужен? Помру, некому и поплакать над моей могилой. Сейчас я никому не нужен. А был бы я председателем, одному зарплату побольше дашь, другому барана подешевле уступишь. Ведь это хорошо, дядя, когда ты людям добро делаешь!.. И они рады, и ты сам рад, и все вокруг тебя рады и счастливы! Посмотрите на меня, дядя, неужели я похож на зверя, ведь я человек, дядя, такой же, как вы!..

Мустафа украдкой взглянул на племянника. Усман все еще был пьян. Только в глазах засела давняя грусть, и, кажется, ее никакой водкой не заглушить. Не повезло парню, жалко, тысячу раз жалко, но не повезло ему, кажется, с самого начала. В двадцать лет он ни с того ни с сего вдруг влюбился в старшую дочь счетовода Тилло, влюбился и взбаламутил все Галатепе своими песнями. Нараспашку и грудь и душа, бродил Усман по кишлаку, точно блаженный дядя Мурад, пел о ней песни, думал о ней думы, горел в любви, тонул… всяко пробовал, но ничего не помогло. И всю свою обиду вложил парень в песню. Иногда даже казалось, будто он решил мстить самой песне — с таким надрывом пел человек! Чуть свет, а Усман уже шастает у ворот Тилло со своей песней, вечером — опять мозолит глаза со своей песней… Пел он о ней по-разному, то хвалил, то проклинал, но неизменным в его песнях оставалось одно: Усман выбрал эту девушку из тысячи тысяч, и без нее, любимой и проклятой, он ни дня не может прожить — погибнет…

В Галатепе до Усмана никто не пел о любимых во всеуслышанье. Первым запел он. У других было попроще, они покоряли женщин втихую, пели тоже втихую, в одиночку иди только вдвоем. Иные обходились и вовсе без песен. Но Усман даже с песней не смог покорить эту девушку. А может, любовь его потому и оставалась без ответа, что он пел!..

Мало нашлось таких, кто смеялся бы над его песнями. Однажды, после полуденной молитвы, когда зашла речь об Усмане, мулла Данияр — да продлится память о нем до самого судного дня! — не сумел совладать с собой, выругался прямо под сводами божьего дома, позабыв даже о своем звании. «И чего только надо этой счетоводовой сучке? Может, Усман для нее не хорош? Может, ей надо кого-нибудь из табуна Нормурада? Тилло глуп, как осел, не будь он глуп, давно бы справился, связал бы ей руки да ноги и бросил через порог. Была бы у меня дочь, не выдал бы ни за кого другого, а было бы у меня две дочери, обеих бы выдал за Усмана!..»

Назавтра мулла Данияр вместе с Мустафой пришли сватами к счетоводу. Самого хозяина дома не застали, вышла его дочь, та самая, которую они решили сватать, вышла, позабыв всякий стыд, закричала:

— Убирайтесь вон, я не собираюсь замуж.

Мустафа повернулся было уходить, но мулла Данияр, добрая душа, его не пустил. Схватил за рукав и сказал:

— Нет, Мустафа, ее слова не в счет, есть над ней еще отец и мать и решать им. Не годится, если мы так и уйдем, не поговорив с ними. Люди знают о наших делах, я еще с утра гонца прислал…

Мустафе пришлось последовать за ним. Войдя во двор, они направились к маленькой супе. Она оказалась голой, без паласа. Хозяева даже не удосужились ведерком воды смахнуть с нее пыль, хотя и знали, что появятся сваты. Увидя все это, Мустафа опять стал просить:

— Уйдем же отсюда, уважаемый, ничего хорошего у нас не выйдет…

Но мулла Данияр не согласился. Они присели на краешек пыльной супы и стали ждать, когда подойдет к ним хозяйка дома, которая в это время доила корову, Долго пришлось им ждать. А дочь ее, вместо того чтобы подменить мать и самой подоить корову, прислонилась к косяку двери и стала презрительно их оглядывать, будто это не люди уважаемые к ним пришли, а какие-нибудь там цыгане. Так и простояла, скрестив руки, грудастая, дерзко красивая, пока наконец не пришла ее мать. Мулла Данияр был человеком ученым, не зря десять лет проучился в бухарском медресе, он умел говорить с людьми, помнил все обряды, знал когда как надо поступать. Он развязал узелок со сладостями и двумя лепешками. Но жена Тилло тоже была не дура, она знала: отведать хлеба другого, значит, во веки веков быть у него в долгу. Она принесла свой дастархан и разломила свою лепешку. Мулла Данияр не растерялся, с невозмутимым видом он взял кусочек хлеба и положил в рот. Долго жевал он этот кусок, никак не лез он ему в горло. Наконец мулла проглотил свой хлеб и заговорил:

— Вот пришли мы к тебе, Ойпарча, пришли с хлебом и с такими же святыми и дозволенными мыслями, как этот белый хлеб… Давай разломим теперь эту лепешку, и пускай одна ее половина останется у твоей дочери, а другую мы возьмем с собой и отнесем к будущему жениху…

Но Ойпарча, жена Тилло, не торопилась разломать лепешку, она сказала, что дочь ее еще молода и хочет учиться.

— Зачем ей учиться, Ойпарча? — удивился Мулла Данияр. — Ведь учение дозволено богом для одних мужчин. Выдавай свою дочь за Усмана, а уж он наверняка прокормит ее хоть сто лет.

Ойпарча ничего не ответила. Она не сказала даже, что не вольна решать, пускай, мол, муж скажет свое слово. Норовистая была женщина, играла своим мужем как хотела, захочет, так тот запляшет под ее дудку на десять ладов. И сваты поняли, что Тилло никогда не пойдет против ее желания. Мустафе даже страшно стало при мысли, что придет вдруг человек и опозорится перед сватами, мужчина все же как-никак…

Прибрела к супе какая-то собака. Черная, смирная, немного грустная. Собака к добру, подумал с надеждой Мустафа, пророк наш погладил кошку по спине, и она с тех пор никогда не падает на спину, и собаку он благословил на верную службу людям, хотел, чтобы она была с людьми в божьем раю и служила им… К добру это, дай бог, чтобы это оказалось к добру… И Мустафа, будто собака могла ему чем-то помочь, взял с дастархана кусок хлеба и бросил ей. Собака унесла хлеб подальше, съела и снова вернулась к супе, подобострастно виляя куцым хвостом. Но Мустафа не стал больше отвлекаться, он взглянул на муллу Данияра и с его молчаливого согласия начал:

— Я родной дядя Усмана, пришел вот к вам сватать вашу дочь. Парень он неплохой, надежный… Правда, по молодости немного осрамил он вас своими песнями, но вы на него не сердитесь. Все это из-за любви к вашей дочери. Давайте, уважаемая Ойпарча, сыграем свадьбу, позовем все одиннадцать кишлаков вокруг…