Сарвар Азимов - Узбекские повести

Мустафа однажды уже ходил сватать. Тогда с ним был не мулла Данияр, а Имам, тоже мулла, но только из соседнего Шуркудука, родной дядя будущего жениха. Тогда мулла Имам говорил отцу девушки: давайте, мол, сыграем свадьбу, почтенный, и позовем все одиннадцать кишлаков вокруг Галатепе. После таких слов отец девушки враз согласился, встал, обнял муллу Имама, потом Мустафу, повеселел и стал говорить, что вот, слава богу, теперь они через жениха и невесту породнятся навеки, поздравил сватов с будущей свадьбой, затем сваты поздравили его… Все тогда было прекрасно, по всем правилам, по-мусульмански. Сейчас Мустафа вспомнил про то сватовство и повторил слова муллы Имама об одиннадцати кишлаках. Но женщина на это не обратила никакого внимания. Тогда Мустафа сказал:

— Каждой девушке полагается жених, Ойпарча. И каждому парню полагается невеста, а потом жена, чтобы оберегать его очаг от дурного глаза, чтобы служить ему верой и правдой.

— А моя дочь не служанка, — оборвала его женщина. — У нее такие же права, как у мужчин. Вы не думайте, будто она какая-нибудь там забитая, ошибаетесь!..

Мустафу такие слова женщины глубоко обидели. Он и сам видел, что ее дочь отнюдь не забитая. Но так говорили испокон веков все сваты, про очаг, про верность… Пожалел он, что бросал перед этой спесивой женщиной такие хорошие слова.

— Ты хоть немного устыдила бы свою дочь, — попросил мулла Данияр. — Научи ее, чтоб не показывалась она при сватах-то. Должна же невеста немного робеть перед сватами!..

— Она человек вольный, — засмеялась женщина. — Вот я, женщина, ведь разговариваю с вами, почему же и ей не стоять здесь? Ваши законы давно устарели, мулла…

— Может, нам прийти, когда будет твой муж? — с последней надеждой спросил мулла Данияр.

— Да как хотите, дед мулла, дело ваше… — опять засмеялась женщина, знала, что муж у нее будет как попугай повторять за ней ее слова.

Сваты примолкли. Черная собака опять подошла к супе. Тихо заскулила и, точно больная, жалким комочком легла у супы, положив узенькую мордочку на ее край. Странно она сейчас выглядела — туловищем внизу, на земле, морда на супе, глаза несчастные, будто она что-то хочет сказать и не может… Мустафа, почувствовав недоброе, резко обернулся и увидел дочь Тилло. Та все еще стояла у дверей, опершись спиной о косяк, внимательно рассматривала браслет на смуглом запястье. Вдруг ее брови взметнулись вверх, она резко оттолкнулась от косяка и, тряся грудями, подошла к сватам. Собака вскочила и, жалко скуля, побежала прочь. Девушка схватила узелок муллы Данияра и швырнула его вслед черной собаке. Лепешки и сладости посыпались на землю. Собака на мгновение остановилась, взглянула на валявшееся в пыли добро, но не дотронулась, стремглав выбежала со двора, прижав между ног обрубок хвоста…

— Боже милостивый, покарай ее, — взмолился Мустафа. — Собака, и та поняла человека, но эта девица ничего не поняла, собаке совестно стало, а ей хоть бы хны… Покарай же ее, господь!

Дочь Тилло еще пять лет просидела в родительском доме — не нашлось больше охотников на нее. Не только свои, но даже из тех одиннадцати кишлаков вокруг Галатепе никто не пришел ее сватать. Но она все же добилась своего. Поехала в город учиться, в городе нашла себе ученого мужа. Кроме отца и матери, никто из галатепинцев не поехал на ее свадьбу…

Вернулись сваты домой подавленными. Мулла Данияр позвал к себе Усмана, который с нетерпением ждал их возвращения, и сказал:

— Выкинь эту дурь из головы, сынок, лучше на всю жизнь остаться холостяком, чем жениться на таком скорпионе…

Усман все понял и молча вышел из дома с опущенной головой. Мустафа тоже было хотел последовать за племянником, но мулла остановил его:

— Вы, Мустафа, чуть погодите, хочу вам сказать напоследок несколько слов.

Мустафа остался. И тогда мулла Данияр обратился к Мустафе со следующими словами:

— Запомните, Мустафа, раз женщины так сильно потянулись к благодати знаний, то пришел мужчинам конец, они уже выродились, не смогут больше влиять на женщин и не смогут больше прокормить их своим трудом. Еще ан-Наззам об этом говорил. Никто не отнимет знаний у человечества, но ученые исчезнут. А когда не останется больше ученых, хороводить будут глупцы. Заблуждаясь сами, они еще потянут за собой других… Живите, Мустафа, пока есть на земле умные люди…

В тот памятный вечер не слышно было песен Усмана. Люди напрасно ждали до поздней молитвы — они уже привыкли к его песням, и без них странно тихими и пустынными показались улицы Галатепе. Усман больше не пел. До глубокой ночи сидел он на обратном склоне Коровьей вершины, и только потом, когда уже погасли все огни, озираясь как вор, вернулся по глухим оврагам домой. Вернулся и лег в постель. Но заснуть не смог, снова встал, вышел из дома, обошел весь кишлак, все его улицы и закоулки, словно собирался навсегда их покинуть, прошел и мимо голубых, ставших еще неприступнее, ворот счетовода Тилло. Только под утро воротился обратно и пошел прямо к новому дому в глубине сада, куда думал привести свою будущую жену. Дом освещала луна, окна и двери пахли и блестели свежими красками, и весь он, белый, нарядный, казался мертвым и никому не нужным. Усман еще утром выровнял последнюю яму у стены, откуда брали глину. Теперь здесь валялся тяжелый кетмень, тускло поблескивая наточенным лезвием. Усман схватил кетмень и что было сил ударил им по стене дома. Стук разбудил собаку, и она тревожно заскулила. Заревел осел на задворье. Залились лаем другие собаки, затрубили другие ослы… Усман зло отшвырнул кетмень в сторону, принес из угла сада охапку сена и, разбросав по полу дома, чиркнул спичкой…

Одним словом, не повезло парню. После того как он в сердцах спалил новый дом, отец и мачеха прекратили с ним всякие отношения. Некоторое время он ночевал у старшего брата Расула. Тогда и запил в первый раз. Потом, крепко повздорив с Низамбаем, целый год проболтался где-то под Бухарой, то ли в Кермене, то ли в Учкудуке, говорят, обжигал там кирпичи. Вернулся оттуда и снова запил… Старший брат, стыдясь людей, построил для него маленькую лачугу под Коровьей вершиной, подальше от кишлака, чтобы Усман, живя там, не мозолил глаза. Но Усмана это не устроило. Уж если жить отшельником, так лучше всего в какой-нибудь пещере, сказал он и ушел в горы. Но долго не смог жить отшельником, вернулся снова в кишлак, однако не в расуловскую лачугу, а к Мустафе.

— Вот пришел теперь к вам, дядя, может, приютите до зимы.

Мустафа приютил, и стало их в доме три человека, как-никак, поуютней зажилось, поживей… Но и здесь Усман не сразу выправился. Снова запил. В кишлаке живет — пьет, в город отправится — и там пьет, дерется, в милицию попадает… Только два года, как Усман немного остепенился. Целый год совсем крепко держался, не пил… Подсобил Мустафе по хозяйству, потом все же пошел к Камалу Раису, просить какую-нибудь работу. Камал Раис ему не поверил: