Сарвар Азимов - Узбекские повести

Ибадулло Махсум сел на лавочку.

— Да, вот продал он своего коня и купил двух ослов, — сокрушенно продолжал Ибадулло Махсум. — Оба осла белые, пускай у нас с тобой будут одинаковые ослы, говорит, по свадьбам будем вместе разъезжать. Будь моя воля, я завел бы этих ослов в дом самого Иргаша, сына почтенного Хуччи, пусть бы там постояли с недельку, быстро бы он понял, каково вынуждать отца продавать коня. Что вы на это скажете, Мустафа, ведь я правильно говорю?

Ибадулло Махсум с надеждой посмотрел на Мустафу. Но тот молчал, не знал, что ответить.

— А я все равно откуплю у Салима Разбойника этого коня, — сказал Ибадулло Махсум. — Душу свою заложу, а коня откуплю. Без коня почтенный Хуччи совсем зачахнет, трудно ему придется, Мустафа.

Ибадулло Махсум вынул из кармана халата маленькую тыквинку с насваем, высыпал щепотку на ладонь и бросил под язык. Остатки насвая на ладони смел кисточкой из козлиного хвостика, укрепленной в затычке. Но и насвай, кажется, не отвлек его от горестных мыслей, он быстро выплюнул его из-под языка и продолжал молча сидеть, низко опустив голову. Мустафа топтался рядом, ожидая, когда он заговорит.

— Ладно, я, пожалуй, пойду, — сказал Мустафа немного погодя.

— У меня на душе кошки скребут, а вы уходите, — сказал Ибадулло Махсум, не поднимая голову. — Могли бы немного и посидеть…

Мустафе все равно было некуда идти. Он легко согласился, присел рядом на лавочку. Оба долго молчали. На холме показался Усман. Он медленно спускался к пруду Ибадулло Махсума, ведя на поводке бычка.

Усман напоил бычка и пошел обратно по тропинке. Ибадулло Махсум некоторое время следил за ним, затем обернулся к Мустафе.

— А Усман-то как похудел, что твой цыган в долгую зиму, просто страшно смотреть на человека. Могли бы вы хоть получше о нем позаботиться? Я бы на его месте сжег за это ваш дом. И не только дом, еще и сад бы спалил.

— Сад не сгорит, Махсум, — тихо возразил Мустафа, — там всего-то несколько яблонь, да и те очень редко посажены, не будут они гореть.

Ибадулло Махсума такой ответ очень обидел.

— Что вы заладили, будут не будут. Сбросить бы мне годков двадцать, я бы и воду поджег. Почему вы думаете, что ваш сад не будет гореть?

— Так ведь трудно же, Махсум, — сказал Мустафа, словно оправдываясь. — Это же не сухие дрова, думаю, сразу не загорятся.

— Если надо, загорятся, — сказал Ибадулло Махсум. — Вы мне не возражайте, Мустафа, мне и без того муторно.

— Да я и не возражаю, Махсум, — сказал Мустафа. — Но вы зря говорите, будто я об Усмане не забочусь. Быть мне последним псом, если я перестану о нем заботиться!

Мустафа сказал это так резко, что даже сам смутился.

— Он ведь у меня словно сын, Махсум, — продолжал Мустафа уже более спокойно. — Видит бог, я душу свою не пожалею ради Усмана. Только вот старуха моя не всегда умеет умно сказать, иногда такое ляпнет.

— Старухи все дуры, — подытожил Ибадулло Махсум. — Вы мне о них лучше не говорите, Мустафа. Все они круглые дуры, что у вас, что у почтенного Хуччи, что у меня — все до единой дуры.

— Усман парень неплохой, жаль только, иногда выпивает.

— А вы его заставьте пни корчевать, — посоветовал Ибадулло Махсум. — Мой покойный отец частенько меня так наказывал, когда я приходил домой навеселе.

— Да неужели, Махсум!.. — удивился Мустафа. — Я никогда не слышал, что вы пили.

— Было и такое, — скромно признался Ибадулло Махсум. — Известное дело, молодость, Мустафа, даже сам наш господь бог не сразу познал себя. Вы предложите Усману пни покорчевать, здорово помогает!

— Как я могу ему такое предложить? — смутился Мустафа.

— Да будьте вы хоть раз мужчиной, Мустафа!.. — Ибадулло Махсум не на шутку рассердился. — До чего же вы добренький, даже тошно делается… Чего вы стесняетесь? Заставьте, и пускай корчует, пока не свалится от усталости. Вот и пить меньше будет!

— Теперь он вроде совсем мало пьет… — сказал Мустафа.

— Тогда какого черта вы на него жалуетесь? — вспылил Ибадулло Махсум. — Бросьте вы свое нытье. Все, кому не лень, ездят на вас, как на безропотном осле. Скажите, Мустафа, вы хоть раз в жизни от души выругались?

— Да нет, Махсум, не приходилось… — засмущался Мустафа.

— Тогда уходите, Мустафа, — сказал Ибадулло Махсум. — Уходите. Мне что-то не хочется с вами больше разговаривать.

Мустафа покорно встал.

У ворот ему встретилась Гульсара с лопаткой в руках.

— За водой пошла, клевер полить, — весело сообщила она. — А Усманджан дрова колет, — она вдруг понизила голос, словно собиралась открыть древнюю тайну. — Сам вызвался. Я не стала перечить, так-то все же лучше, чем слоняться без дела…

Мустафе не понравилась веселость старушки, но он промолчал.

— Пускай он займется полезным делом, — сказала она. — А то ходит проигрывает ваши деньги. — И, исполненная сознанием полезности дела, гордо вскинула голову.

Мустафа не выдержал.

— Да пускай он хоть меня самого проиграет, — неожиданно вскричал он.

Старушка опешила, даже выронила лопатку и ошалело уставилась на мужа, словно не узнавая его.

— Не будь же такой дурой, Гульсара, — продолжал Мустафа. — Не перегибай палку. Нельзя относиться к нему так безбожно. Ладно, иди уж, пусти воду.

Старушка Гульсара подняла лопатку и зашагала вверх, к эмирскому арыку.

Во дворе Мустафа увидел, как Усман пилит большой ножовкой таловые бревна. Сидит на сложенном вчетверо старом коврике под стеной кошары, рядом топор, и отпиливает от бревна коротенькие поленца. Силы парню не занимать, ножовка не выдерживает его усердия, гнется, застревает в бревне. Усману явно не по себе. Он пыхтит, чертыхается, сидит красный от прилившей к лицу крови, но ножовку не бросает…

Мустафе не хочется ему мешать, он осторожными шагами идет к хлеву, отводит от стены тачку. Через несколько минут, уже с нагруженной до краев тачкой, Мустафа стоит за воротами возле злополучной навозной кучи, под которой зарыты золотые эмирские монеты. «Вот возьму и раскопаю их сейчас, будь они прокляты, — со злостью думает Мустафа, — раскопаю и уничтожу… Нет, закопаю их к черту! — мелькает мысль, и Мустафа неожиданно улыбается: — Какая чушь. Ведь они и так закопанные лежат!..»

Старушка Гульсара вернулась с эмирского арыка и вслед за Мустафой вошла во двор. Но Мустафа даже не обернулся в ее сторону, внимание его привлекло куриное перо на колесике тачки, забавно было смотреть, как оно с каждым оборотом колеса возвращается на старое место. Мустафа и не заметил, как очутился в другом конце двора. Когда колесо тачки заехало в маленький арык, Мустафа спохватился. Ему показалось, что старушка неотрывно следит за ним. Он поборол искушение обернуться, как ни в чем не бывало вытащил тачку и принялся расчищать арычок от набившегося туда мусора и кусочков засохшего дерна. Освободив путь для воды к клеверному полю, Мустафа покатил тачку обратно к хлеву, прислонил ее к стене и украдкой посмотрел в сторону кошары. Под низкой стеной кошары лежали аккуратно сложенные с десяток круглых болванок. Усмана во дворе уже не было. Мустафа выпрямился, вздохнул и пошел в дом, сменить одежду.