Сарвар Азимов - Узбекские повести

— Не говори мне о ней, — взмолился Мустафа. — Нет у меня никакой дочери. Умерла она. Понимаешь, умерла в тот самый день, когда принесли мне такую весть!..

— Не гневите бога, пусть аллах даст ей пожить, — сказала старушка. — Это шайтан ее спутал, сбилась она с пути. Вы бы простили ее, как-никак ваша дочь, плоть от плоти…

Мустафа вскочил с постели.

— Она же опозорила своего мужа!.. — почти закричал он, — Разве я вырастил ее для того? И муж оказался хорошей свиньей, не выгнал пинком под зад, живет еще с ней, с такой! Да я бы… А, что говорить! Не было у нас в роду шлюхи, вот и решила наградить нас таким счастьем!.. Хребет мне сломала, из-за нее сколько лет выпрямиться не могу, смотреть людям в глаза стыдно! Тысячу раз пожалел, что родился!..

— Какое несчастье, какое несчастье, — всхлипывала Гульсара. — Ведь больше десяти лет прошло, а вы даже зятя на порог не пустили, он-то в чем виноват? Могли бы хоть его пустить!

— Не могу якшаться со свиньей, — отрезал Мустафа. — Хватит, Гульсара, хватит. Забыл я о ней. Сколько лет не вспоминал и наперед не вспомню.

— Вспомните, — сказала Гульсара. — Не можете вы о ней не вспомнить.

— Ну так вспомню про себя. А слов от меня о ней не услышишь.

Старушка опять принялась оправдывать дочь:

— Она же не сама впустила его. Дверь ведь выломали. Что может слабая женщина, если вломились в дом?

— Могла бы закричать, — сказал Мустафа. — Пришли бы к ней на помощь.

— Боялась опозориться…

— А так не опозорилась? — Мустафа был тверд, как камень. — Так, по-твоему, меньше позора?

Старушка больше не говорила о дочери. Она знала, Мустафу не сломить. Вот уже больше десяти лет тщетно старается она разжалобить его. Дочь Мустафы почти каждый год приезжает в Галатепе, издалека приезжает, останавливается у чужих, тайно навещает Гульсару, плачет, просит ее, умоляет, только что в ноги ей не кидается: «Попросите отца, попросите, пусть он простит меня…» Гульсаре жалко несчастную женщину, любит она ее как родную, обещает помирить с отцом, хотя знает — не удастся уломать мужа. Мустафа, хоть и мягкий человек, уперся, как буйвол, ничем его не проймешь. Гульсаре иногда даже страшно делается при одной только мысли, что Мустафа вдруг умрет, не простив дочери. Ведь это тяжко: лишиться благословения отца! Кем доволен отец, тем и сам аллах доволен. Не дай бог, если Мустафа умрет, так и не помирившись со своей дочерью. Та уже раскаялась во всем, живет, пришибленная позором. Это раньше она ходила с гордо поднятой головой, веселая, неприступная. Где теперь те времена!.. Похудела, осунулась, стала точно лучинка, в глаза людям не осмеливается смотреть… Еще четверо детей у нее, и о них думает, бедняга, боится, как бы проклятие отца не коснулось ее детей. Каждый раз молит Гульсару поговорить с отцом. Но что может сделать для нее Гульсара, несчастная старуха, она же не бог, чтобы вложить в сердце Мустафы хоть чуточку жалости. Последнее, что осталось у Мустафы, это его надежда — сделать из Усмана человека, но тот тоже пока не радует старика — пьянствует, режется в карты. А Мустафа все это терпит — уж чем-чем, а терпением не обделил его господь бог. Тронь Усман хоть пальцем чью-нибудь дочь или жену — тогда все пропало! Тогда уж Мустафа не простит. Лучше умрет, но не простит.

Старики долго не могли сомкнуть глаз. Под утро, когда пропели первые петухи, они услышали, как со скрипом открылась дверь и кто-то вошел в дом. Затем раздались тяжелые шаги, грохнули пустые ведра в передней. Старики затаили дыхание. Гульсара бесшумно встала и, еле отыскав в темноте свои кауши, вышла из комнаты. Мустафа стал прислушиваться, но больше не доносилось ни звука. Минуты через две вернулась жена и легла.

— Не пьяный!.. — тихо спросил Мустафа.

— Плачет, — ответила Гульсара. — Не знаю, пьяный или нет, боязно войти…

— Пускай поплачет, — сказал Мустафа. — Может, полегчает ему, пускай немножко поплачет… Ты завтра дай ему рублей пятьсот, Гульсара.

— Зачем? — спросила старушка. — Он же их мигом пропьет.

— Не пропьет, — сказал Мустафа. — И ничего такого не говори ему. Он сам все поймет.

— Не верю, он их точно пропьет.

— Ну, ты говоришь, точно враг, — рассердился Мустафа. — Пускай он возьмет эти пятьсот рублей и отнесет Ибадулло Махсуму. Надо выкупить коня Хуччи у Салима Разбойника. Если не хватит, еще дам. Махсум прав, жалко такого коня оставлять у Салима. Надо отвести его обратно к хозяину домой.

…Назавтра над Галатепе не взошло солнце. Спустился желтый вонючий туман, да такой плотный, что вытянутую вперед руку нельзя было разглядеть. Люди бродили, словно слепые, пошаривая палками.

Салим Разбойник, сын Мансура, унаследовавший от отца его прозвище, вынес из дома старый отцовский даул, поднялся на Коровью вершину и долго бил по нему палками. Но натянутая на даул кожа уже успела намокнуть, и, сколько ни старался Салим Разбойник, его ударов не то что бог, даже он сам не мог толком расслышать. С гор дул холодный ветер. Салим Разбойник замерз на вершине, спустился вниз и бросил со злости свой отяжелевший даул в первый же попавшийся арык. Пороптал на бога, который вздумал наслать им такой вонючий туман в месяце джаузе, прямо накануне саратана…

Люди еще ждали два дня, но туман что-то не собирался рассеиваться. В полдень третьего дня человек десять, в том числе и Мустафа, вышли из Галатепе и направились в соседний Шуркудук. Тут не было никакого тумана, солнце стояло прямо в зените, приятно грело.

— Вот идиоты, — засмеялись соседи. — Чтоб мерзнуть в самый саратан? Кто это придумал такую чушь? Какой может быть туман в это время года? У нас уже третий день не заходит солнце!..

Никогда еще не было случая, чтобы кто-нибудь смеялся над галатепинцами. Галатепинцы знали себе цену. Они быстренько затыкали рты даже тем, кто пытался заговорить о них с улыбкой. На этот раз люди Шуркудука открыто смеялись над ними. Но ни один галатепинец не посмел дать им отпора. У галатепинцев даже не было сил раскрыть рты. Они только что выбрались из плена мерзкого тумана и все еще стучали зубами. Стояли, словно побитые, нет, еще хуже, словно цыплята, вышедшие из арыка, жалкие и несчастные. Потом, когда немного погрелись, кто-то попытался пригрозить шуркудукцам. Но теперь было уже поздно — в ответ услышали только смех, дружный и гадкий. Никто уже не боялся галатепинцев. Тогда бедные галатепинцы склонили головы в знак полного поражения и стали умолять соседей:

— Не гоните нас, братья, не по своей воле мы к вам, нас выгнал туман, нет ничего хуже этого желтого тумана. Мы готовы быть вашими слугами, не гоните нас обратно…

Один только Мустафа не сдавался:

— Опомнитесь, люди, — говорил он своим галатепинцам. — Что же вы делаете, это же позор для нас!