Сергей Плачинда - Таня Соломаха

Его уже крепко подпоили кулацкие сынки, науськивая на Шпилько и Богдана, — скор был на драку Кондрат. Но первым, молча и неожиданно, ударил Ивана Богдана подвыпивший Козликин — сын есаула.

— Разве так бьют! — воскликнул Иван и, развернувшись, залепил есауленку в ухо. Тот брыкнул под колеса чьей-то мажары, белая папаха покатилась лошадям под ноги. А Буневич уже выхватил люшню [5] Люшня — упорка в мажаре, прикрепленная к оси. из мажары и ударил Богдана по плечам так, что парень даже согнулся. Тут подскочил Назар и приложился свинцовым кулаком к виску Буневича. Никто еще не мог устоять на ногах от Назарова удара. Так и Буневич, перевернувшись, растянулся замертво.

А уже со всех сторон, выдергивая шворни [6] Шворень — железный болт, прикрепляющий переднюю ось к повозке. и люшни, сбегалась на выручку голытьба, да и казаки схватились за кинжалы. И закружилась бы в жаркой потасовке традиционная ярмарочная драка — подвернулся же батракам случай поквитаться с хозяйскими сынками! — да вдруг над площадью, потрясая душу, раздался истошный вопль какой-то глупой молодицы:

— А-а-а!.. Убили-и-и!!.

— Буневича убили! — разнеслось между возами.

Пока Буневича откачивали и приводили в сознание, Назар и Иван исчезли.

Мягкое, тихое предвечерье повисло над станицей, на небе застыли оранжевые облачка, полыхает зарево за курганом, издалека доносится песня. Но меркнут краски, вспыхивают звезды, а из-за вершин тополей робко выглядывает месяц. Туманит голову аромат созревших поздних яблок, прижимает друг к другу прохлада. Счастливый смех раздается на левадах. А в садике у Соломах зазвучала бандура, сочным басом кобзарь, приглашенный на ночлег, пропел волнующую мелодию:

Давно спит маленькая поводырка. Снятся ей далекие странствия, ночевки под ветряками и поцелуй неведомой матери, а тем временем неутомимый дед воскрешает седую быль минувшего. Пусть знают земляки своих прославленных предков. Пусть услышат о девушке из Приднепровья:

Таня раньше читала о Марусе Богуславке, но сейчас звуки бандуры, дрожащий, словно рыдания, бас кобзаря, трогательная, грустная и величавая мелодия — все это оторвало ее от действительности и перенесло в каменный турецкий город, где в оковах томились сыны Украины. И видит Таня, как высокая чернобровая девушка-смуглянка с косою до пят смело подходит к темнице, отпирает двери и выпускает на волю, освобождает от цепей славных запорожцев, которые годами гнили в страшных подземельях… Видит Таня, как пытают-четвертуют Марусю на крикливом майдане, а она стойко, молча переносит истязания, и только тихая улыбка появляется на ее лице, когда далеко за горизонтом скрываются в родных степях освобожденные невольники…

И еще показалось Тане, что именно к ней и ее современникам взывает песня:

…Давно умолкли струны… И много дней прошло… Кобзарь волновал своими мятежными песнями другие станицы, а перед Таней не угасал светлый образ Маруси Богуславки, храброй названой сестры своей, которая была сильнее смерти.

Тане и впрямь казалось, что она — родная сестра Богуславки. И шептала ночами: «Смогу ли я так отдать свою жизнь народу? Да, я пойду на смерть, если это потребуется во имя счастья людей… Слышишь, родная?»

У афиши собирались люди. По нескольку раз какой-нибудь грамотей перечитывал по складам:

В ВОСКРЕСЕНЬЕ В 3-й ШКОЛЕ

СПЕКТАКЛЬ ПЬЕСЫ ИВАНА КОТЛЯРЕВСКОГО

«НАТАЛКА ПОЛТАВКА»

МИЛОСТИ ПРОСИМ, ДОРОГИЕ СТАНИЧНИКИ

И ХУТОРЯНЕ.

Полевые работы заканчивались. Осенняя изморось пронимала до костей, но люди подолгу толпились у школы. Не верилось. Неужели вправду будут ставить «кумедию», как это в городах, говорят, заведено? И неужели на родном языке? Толкуют, да правду ли, что Дорофей Ничик сделал для артистов деревянную хату и колодец с журавлем? Будто и подсолнухи, как настоящие, а Шпильчиха рушники свои принесла.

Приближалось небывалое для станицы событие. Попутнинцам не терпелось: скорее бы наступало воскресенье!

Пока шли репетиции, парни и девушки простаивали под окнами школы. Мерзли, мокли, но все эти муки сторицей искупались, если на минутку выскакивали к друзьям Христя, наряженная Терпелихой, или Тритенко, исполнявший роль Миколы, в соломенной шляпе, вышитой сорочке, загримированный. Поднимался галдеж, все окружали «артиста», но он тут же исчезал, и тогда стоявшие позади допытывались у передних: «Как одет? Что сказал? А из чего сделаны усы?»

Таня жила, как в изнурительной лихорадке. Шли последние приготовления, молитвенный зал школы был отвоеван у станичной власти, декорации сделаны, реквизита хоть отбавляй. Еще и трех месяцев не прошло, а спектакль уже подготовили.

Началось все с пречистой — большого церковного праздника. Таня пошла в церковь. Нет, не потому, что верила в бога. После уроков армавирского учителя природоведения Горбунова она перестала верить в сверхъестественные силы. Ее влекло в церковь оттого, что хотелось постоять на клиросе и вспомнить, как в прошлые годы пела с Иванкой псалмы, какие-то божественные, непонятные обоим песни, мелодии…

Таня спешила. Она могла бы и сейчас отказаться петь в хоре, но у нее была затаенная мысль: приметить, кто хорошо поет, чтобы потом привлечь в любительскую труппу.

Плывет над станицей медное гудение. В церкви полно народу. На одной половине белеют платки, на другой синеют бешметы, черкески. Одурманивает людей ладан и густой запах восковых свечей. Рокочет где-то бас отца Павла: «Троне вышний…» А дьячок Леонидий — худощавый, долговязый — подхватывает тенорком: «…днесь двигнися…»

Но вот богослужение закончилось, и хористы, стосковавшиеся за лето по развлечениям, закхикали, задвигались. Прозвучал камертон, и басы рявкнули «Пречистую деву»:

А тенора подкрались неожиданно и вырвались дружно:

Кое-кто переглянулся: «Да-а, нет Опанасенко Иванка, оно и заметно…»

Как вдруг, точно церковь качнулась, — над всеми голосами взмыло девичье сопрано, тронуло холодком сердца:

Зашевелились в церкви, начали приподниматься на цыпочки, перешептываться:

— То она… барышня.

— Кто это?

— Соломахина дочка — Таня.

— Где?