Сергей Плачинда - Таня Соломаха

Тося горячо обняла Таню, по-девичьи прижалась к ней. Таню взволновал этот незаметный искренний переход на «ты».

— Ой, как это хорошо, что ты в нашей школе, Таня!.. Как мне страшно было здесь одной, поверь! Из учительской семинарии я приехала со светлыми мечтами, думала открыть «Просвиту», воскресную школу, читальню… Но все замыслы мои растоптали Калина и отец Павел. А папа мой вынужден подчиняться богачам, да и слабохарактерный он… Я выписывала из киевской «Просвиты» книги Тараса Шевченко, Леси Украинки, Олеся, Франко. Собрала большую библиотеку, но никто ею не пользовался. Я поняла, что все погибло; мои мечты, стремления омрачились безрадостными буднями; меня опутали грязными сплетнями, сватовством и провинциальным ухажерством… Запахло плесенью, потянуло затхлостью, старостью, мир поблек, и в отчаянии я уже подумывала о самоубийстве, но вот появилась ты…

Так сумерничали они вдвоем, сидя на деревянном диване, украшенном резьбой Ничика. Их сближало что-то волнующее, дорогое обеим. Тося изливала свои чувства, которые таила многие месяцы.

— Поверь мне, Танечка, я влюбилась в тебя сразу, мгновенно, когда увидела, как ты пронеслась по станице на линейке, стремясь на помощь Иванке. А потом… потом я увидела, как ты вязала снопы, помогая Шпильчихе… Я слышала, Таня, твой смех, он доносился из степи, я узнавала твой голос среди многих девичьих голосов — и это разрывало мне сердце: я чувствовала свою трагедию, свою оторванность от народа… Да, это так, ведь я росла в довольстве, единственная дочка у отца, меня нежили и держали подальше от улицы. Поэтому я не умею говорить с людьми просто, задушевно. А когда ты стала организовывать драматический кружок и распределила роли среди девушек и парней, я плакала. Почему же я не смогла, не решилась?.. Неужели я так бездарна, жалка?..

У Тоси заблестели слезы. Таня взволнованно обняла подругу.

— Я виновата, Тося, я не знала твоих стремлений. Теперь будем вместе…

— Да, Танечка, будем работать вместе. Ведь так много дел, борьбы! Хотя бы наши станичные школы… Надо бороться за слияние иногородних и казачьих школ. Это деление отравляет души детей, и между ними разгорается вражда… А возьми другой вопрос: иногородние учатся не на родном языке. Разве не трагедия — заставлять ребенка произносить непонятные слова, запрещать родную речь? Необразованные еще люди наши, нет у них национальной гордости. И надо нести им просвещение, будить их, напоминать о славном прошлом. Мы же великий народ, нация, давшая миру Сагайдачного и Хмельницкого, Сковороду и Котляревского, Шевченко и Лесю Украинку! Нашему народу нужна свобода.

— Как же за нее бороться? — спросила Таня.

— Просвещением… Это долго, зато надежно.

Таня погрузилась в размышления. Так и Горбунов в гимназии провозглашал: просвещением добиваться равноправия. А отец о другом гремит: гнать, палить господ! И снятся ему пожары… Но ведь это жестоко. Зачем проливать кровь, когда можно всего добиться мирно, культурно?

…Долго сидели подруги, беседовали, спорили, вспоминали слова Шевченки: «Цепи разорвите», — пытались заглянуть в будущее.

Всю ночь под воскресенье по станице гремели мажары [2] Мажара — большой воз. : хуторяне съезжались на ярмарку. Заняв места на площади, они распрягали лошадей, привязывали к дышлам мешки с половой, подкармливали скот и прочую живность. Зевали, дремали, поджидая восхода солнца. Густыми волнами поплыли по станице запахи сена и конского навоза, дымившегося на площади.

Утром загоготали гуси, заревел скот в загоне. Придирчивые покупатели забренчали по горшкам и чугунам. А казаки в красноверхих шапках толпились подле лошадей, прицениваясь да выхваляясь друг перед другом знанием казачьего ремесла. Любо их сердцу было это занятие: слоняться между лошадьми, щупать их, засматривать в зубы, ковыряться в деснах, а потом потрепать жеребца по загривку и прогнать его красивой рысью через станицу.

На выгоне лихо состязались станичные джигиты.

Из холодных приурупских туманов выплывало солнце, и хорошели лица людей, золотым сиянием заиграли горы яблок и дынь, тускло заблестели сизые арбузы.

В стороне, под тополем сидел слепой. Он степенно жевал черный хлеб, густо посыпая ломоть солью. Перед ним на шапке лежала луковица. Белая чуприна, седые усы оттеняли солнцем и ветрами продубленное лицо — спокойное, умное, изборожденное долгими годами жизни. Запыленные ноги, свитка, обшитая разноцветными нитками, незнакомый для Кубани рисунок на сорочке — все показывало, что дед из далекого края. Возле него чернобровая, опрятная девочка-поводырка лакомилась душистой дыней.

Поглаживая седой ус, кобзарь поводил бельмами, прислушивался к гомону ярмарки. Спокойно поджидал, когда люди кончат с делами, все распродадут и купят. Тогда он возьмет свою многоголосую кобзу и ударит по струнам.

Слух о кобзаре с Украины быстро облетел станицу.

Когда Таня с Тосей пришли на ярмарку, вокруг него уже толпились люди. По бокам подсели братья Шейко — Петро и Прокоп. У одного из них — граненая кварта и чарка. Собирались угощать кобзаря, но его песня увлекла, взволновала:

Любили братья Шейко слушать про Кармелюка. Из головы не выходил храбрый подольский ватажек. Завидовали подолянам, прислушивались, не гуляет ли и на Кубани такой рыцарь. Пошли бы к нему, не раздумывая.

Оба Шейко были из бедной крестьянской семьи. Старший, Петр, — богатырь на всю округу — мог поднять даже жеребца, убить кулаком бычка или пронести через всю станицу мельничный жернов. А что он имеет? Рваный бешмет, заплатанные шаровары да пудовые кулаки. Как сойдутся в драке станичные парни с господской порослью, так врассыпную удирают барчуки и кулацкие сынки от смертельного свиста шейковой пятерни.

Слушая песню, замерли люди: возник перед глазами славный рыцарь, защитник бедных, не раз подвергавшийся пыткам. Вот он со своей смелой ватагой преграждает дорогу угнетателям, защищает бедных, наделяет их отобранным у богачей добром… Вот оно как!.. Почему же Кубань стонет без своего Кармелюка?! Боятся батраки, усыпили свободу мироеды?

А к толпе, словно готовый ответ, подошел урядник, разопревший, в черной черкеске. Девочка что-то шепнула кобзарю на ухо, он перестал играть и, протягивая свою шапку, затянул речитативом:

— Спаси, господи, и помилуй за вашу рукоподающую милостыню, господи, вас спаси и помилуй в жизни вешно; не оставь, господи, вас чадием вашим. Даруй, господи, здравля и счастя, пошли, господи, многолетне життя и всякое благополучие…

Но урядник продолжал стоять, подозрительно поглядывая на кобзаря. Лицо старого слепца стало вдруг страдальчески постным, и он, слегка перебирая струны, пронзительным голосом затянул «Пустынника»: