Сергей Плачинда - Таня Соломаха

«Революция… Партия большевиков… Ленин», — у слушавших кружились головы. А Иван чеканил каждое слово. Партия послала его в Армавир для оживления подпольной работы.

— Пора начинать, — решительно поднялся Григорий Григорьевич.

— Да, отец, пора! — подхватила Таня полушепотом, как бы разговаривая сама с собой. На ее щеках заиграл румянец. — Хватит «Просвит» и читален!..

И умолкла: «Боже мой, как же это я!»

Все посмотрели на нее.

«Как же это я о просвещении сболтнула такое?!.»

Но тут же перед глазами возникла холодная читальня, метель за окном школы, печальный голос: «Не до книжечек, спасибо вам». Голос голодного…

«Верно! Книжечками не накормишь! Землю — крестьянам! Свободу и достоинство!»

Вспомнила Зинку, ее позор, изверга Сергеева.

«Нет! Читальнями Сергеева не переубедишь. Ой, действительно так, Иванко, так, дорогой мой, штыками! Штыками!..»

Таня подошла к столу и, чуть-чуть бледнея, тихо, но решительно сказала:

— Завтра я подожгу имение Сергеевых. Это будет сигнал!

Наталья Семеновна испуганно всплеснула руками, а у отца радостно засияли глаза:

— Дочурка, родная, неужели?.. Вправду ли распрощалась с филантропией? Наконец-то!..

Он искренне обнял Таню, поцеловал ее, как бы благословляя на подвиг.

Но Иванко с сожалением и вместе с тем безобидно улыбался, поглядывая на девушку.

— Нет, Таня, это будет стихийное, необдуманное выступление. Разве у нас есть отряды? Оружие? Да и вообще не следует жечь имения. В них будут наши клубы, школы, больницы…

— А ведь верно! — с восхищением смотрела на него Таня.

«Ой, Иванко, суженый мой, где ты такой мудрости набрался?» — пропела в мыслях.

Она с жадностью ловила каждое его слово, но ничего не могла как следует осознать, — так шумело в голове и так сильно билось сердце. Ощущала что-то совсем новое, большое, соколиное в словах Иванки. Брови его стали гуще, упрямая морщинка на лбу… Возмужалое, смелое лицо, а глаза не изменились, такие же синие-синие, детские. Сильные руки, ладони, пропитанные мазутом… К рубашке надо пришить пуговицу, заштопать рукав.

А Иванко заговорил тише:

— Надо организовать в станице революционную группу. Соберите, Григорий Григорьевич, вокруг себя надежных людей, особенно из фронтовиков. Вам необходимо связаться с Отрадной. Там на мельнице работает механиком путиловец Пузырьков. У него начнете получать листовки и брошюры, которые я буду посылать туда.

Старый Соломаха, воодушевленный, прошелся по комнате, порывисто обнял Ивана за плечи:

— Сын мой! Голубчик! Спасибо, что принес мне молодость!..

Смущенно улыбнулся Иванко.

— Ну, а в свою партию большевистскую примете? — тихо, несмело спросил седой учитель и покраснел, как школьник.

— Принимать вас будем торжественно, Григорий Григорьевич, как ветерана революционного движения. Только вы и других подготовьте в партию. Пузырьков ознакомит с этим…

В полночь Иванко попрощался и скрылся на левадах. Таня долго всматривалась в темноту: был или, может, не был?

«И я, Иванко, буду готовить себя в партию», — пообещала вдогонку и улыбнулась: значит, был!

В воскресенье, перед обедней, отец Павел подкреплялся у есаула Козликина, который приехал с фронта в отпуск. Во дворе стояли, похрустывая овсом, поповские кони. Хотя Козликин жил недалеко, батюшка прикатил к нему на бричке.

За столом сидели и другие гости: учитель Калина и уже подвыпивший хорунжий Ященко. За дверью глухо стонала жена Козликина: он выпорол ее нагайкой, в чем-то заподозрив.

— Что еще нового, батюшка? — спросил есаул. Он сидел в чесучовом бешмете, весь потный.

Отец Павел искоса посмотрел на служанку.

— Выйди! — приказал ей Козликин.

— Босяки голову поднимают, ропот да сквернословие на власть и царя! — стукнул по столу вилкой отец Павел.

— Голытьба наглеет, — подтвердил Ященко. — У меня две скирды как огнем слизало…

— У Соломахи каждую ночь собираются волчники, — сообщил Калина. — Говорили мне, что этой ночью был Иван Опанасенко.

— Одно донесение я уже послал в Армавир, — не вытерпел отец Павел. — О дочери — той, младшей, тоже учительке. На прошлой неделе спрашиваю: «А почему вы, Валентина Григорьевна, в церковь не ходите и учеников своих ни разу не привели?» — «А зачем, — говорит, — мне ваша церковь? Не позволю, чтобы и детей обманывали».

— Яблочко недалеко откатилось от яблони, — криво усмехнулся Калина.

— Соломаху нужно убрать, — спокойно, холодно молвил Козликин. — Иначе взбунтует станицу.

Выпили еще по рюмке, и отец Павел уехал на богослужение.

Когда подъезжал к площади, ткнул кучера в спину: «Останови». На бревнах среди станичников сидел Григорий Соломаха. Его дородную фигуру отец Павел узнал еще издали. Учитель, как всегда, читал письма с фронта. Сегодня зачитывали необыкновенные вести. Старый Цапуров получил от сына диковинную почтовую открытку. После приветов да поклонов родным и станичникам в ней писалось: «Про нашу сладкую солдатскую жизнь узнаете, когда откроете двери». Несколько дней старый Цапуров с участием соседей разгадывал таинственный намек. Одни говорили, что это сын должен приехать, другие усматривали в этом что-то сверхъестественное и советовали сразу же пооткрывать все двери в хате. Но и после этого никакого чуда не произошло, сын не появился, все осталось по-прежнему на месте. Тогда вспомнили Григория Григорьевича и пошли все вместе на площадь. Учитель перечитал открытку, внимательно поглядел на нее против солнца, как бабы яички просматривают, и сказал: «Здесь склеено две открытки».

Таким способом ухитрился солдат донести до родной станицы правду об окопной жизни, о том, как гибнут люди неизвестно за что. А кого пуля не клюнет, так осколок скосит, вши съедят, голод доконает или холера свалит. Писал Кузьма о ежедневных атаках, о фронтовом пекле, которое опротивело всем. Офицеры и попы прячутся за солдатские спины, а немецкие вояки — «такие же простые труженики, как и наши».

Громко читал Григорий Григорьевич, черствели лица станичников.

— А-а, богохульные бредни! — закричал неожиданно отец Павел. — Это все вы, господин Соломаха! Это вы мирян диавольским духом насыщаете, школьников в церковь не водите, а дочерей своих сквернословию и святотатству научили. До каких пор вы будете моих прихожан мутить?!

Поп пошатнулся, и Григорий Григорьевич с усмешкой спросил:

— Опять пьяный, святой отче?

Священнослужитель взорвался бранью. Заметив, что к площади сбегаются люди, даже из церкви повыходили, и колокола перестали звонить, отец Павел раскричался, что Соломаха из разбойничьей семьи, сам вор и детей учит воровству и разбою.

— Хорошо сегодня служит батюшка, — спокойно сказал Григорий Григорьевич, но когда святой отец замахнулся на него, — не стерпел. Крепкий еще был Григорий Соломаха, дернул батюшку за подрясник — и тот растянулся в пыли, с расплюснутым носом.