Сергей Плачинда - Таня Соломаха

Таня Соломаха, узнав о приезде Назара, сразу же пошла к нему. Встреча была трогательной. Делились новостями. Назар Шпилько! Это же лучший друг Иванки! Они вместе росли, батрачили. Чувство нежного уважения к Назару охватило Таню. От него веяло силой воли, убежденностью. Он спросил:

— С кем ты, Таня? С большевиками или нет?

И Таня, как на исповеди, все высказала этому коренастому, чернявому юноше.

— Знаешь, Назар, я столько передумала, пережила! Присмотрелась к эсерам и меньшевикам; они против бедноты и ничего не дадут крестьянам. Ходила я в Отрадную, на занятия марксистского кружка. Многое поняла… Вот тебе моя рука. Я с тобой, с большевиками навсегда!

Крепко пожали друг другу руки.

— А теперь пойдем эсеров громить, — предложила Таня.

— Ого!.. — рассмеялся Назар.

— Серьезно… Они в школе днем и ночью заседают.

Действительно, в казачьей школе Андрей Федченко — человек чахоточный, бледный — вел заседание эсеров. Были приглашены и бедняки крестьяне. В углу, в позе скорбящей, застыла панна Тося. После банкета у попа она под влиянием отца уверовала в эсеровскую партию. «Ее нужно вырвать отсюда», — подумала Таня.

Назар попросил слово, и эсеры, искоса посматривая на маузер Шпилько, разрешили. Он зачитал декрет о земле. Федченко пренебрежительно махнул рукой.

— О земле — это нам известно с 1905 года. Мы не признаем вашей большевистской концепции. Мы, эсеры, говорим: помещичья земля должна быть честно выкуплена.

— Вы, эсеры, поете под дудку кулаков. За вами беднота не пойдет, — провозгласила Таня.

— Ценою крови и пота, ценой миллионов жизней, погибших в нищете, крестьяне давно уже выкупили все земли, — поддержал Таню Шпилько. — Поэтому помещичьи и кулацкие угодья, поля мы передаем трудящимся, сельской бедноте и середнякам.

Когда Таня и Назар выходили из класса, за ними потянулась большая группа крестьян. Федченко помрачнел, закашлялся. Таня с порога посмотрела в уголок класса. Тося сидела, закрыв лицо руками.

Уже пересекая площадь, Таня заметила, как Тося вышла из школы. «Нужно ее переубедить, и сейчас, немедленно», — решила Таня.

— Тося! — позвала она.

Но та повернулась и, согнувшись, сосредоточенная, пошла в другую сторону — домой.

Шпилько, Таня и Олекса Гуржий ходили из хаты в хату, будоражили станичников, расклеивали листовки, беседовали с фронтовиками, прибывавшими домой каждый день, каждый час. В эти дни приехал и Кузьма Цапуров, который присылал с фронта те загадочные открытки. К нему сразу же зашли Назар, Таня и Гуржий.

— Будем говорить откровенно, — сказал Шпилько. — С кем ты, Кузьма?

Цапуров растерялся, пожал плечами.

— Кто его знает… Еще не определился.

— Но ты против войны? — спросила Таня.

— Против, черт бы ее побрал!

— И за то, чтобы землю — бедным крестьянам, а фабрики — рабочим? — с другой стороны подступил Шпилько.

— А то как же — за то самое, — даже вспотел Кузьма.

— Тогда пойдем вместе с большевиками.

— А вы, чертовы души, большевики? — радостно спросил Кузьма.

— Конечно!

— Даешь! Пишите и меня! — гаркнул Кузьма.

А Назар крякнул от удовольствия: бравый казачина этот Кузьма Цапуров!

Тогда же пришли с фронта Иван Богдан, братья Шейко, Грицко Косович, знаменитый рубака Юхим Гречко, Павел Черняк, Оверко Герасименко, Андрей Остапенко и богатырь Степан Немич. Все они вступили в большевистскую организацию.

Для приема в партию из Армавира приехали путиловец Пузырьков (он возглавлял теперь армавирскую парторганизацию) и слесарь Коробко — комиссар 7-й Кубанской колонны. Принимали торжественно, в помещении школы. Станичники давали клятву умереть за свободу — недаром каждый из них приехал с оружием.

Первой в ряды большевистской партии вступила Таня…

С фронта прибывали и офицеры. В конце декабря приехал кадет Аким Михальцов — станичный писарь — из свиты генерала Каледина. Первым его вопросом было: нет ли большевиков в Попутной.

— Есть, целый выводок, — ответил отец Павел. — Шпилько и Соломахина Татьяна, за ними уже и другие пошли. Вот так, к дьяволу, и вся станица станет большевистской. Уже и митинг собирают…

Действительно, по решению партячейки, Таня и Олекса Гуржий ходили по домам фронтовиков и бедноты, приглашали на митинг.

Правду говорил тогда Пузырьков: после возвращения фронтовиков положение в станице резко изменилось. Когда в Попутную донеслась весть об Октябрьской революции, о залпах «Авроры» и взятии Зимнего, Таня и Олекса тоже пытались собрать на площади митинг. Однако кулаки, скрутив Гуржию руки, два дня продержали его в каземате, а Тане пригрозили… А сейчас притаились богачи, попрятались в норы: ведь у каждого фронтовика за поясом торчала граната, а у бедра болтался черный парабеллум.

— Любой ценой надо опорочить большевиков на митинге, — решил Михальцов.

Но как ни муштровал он своих горлопанов, его даже в президиум не выбрали. Митингом руководили фронтовики: Цапуров, Адаменко и Иван Богдан. Михальцов вскочил на помост первым. Вначале восхвалял кадетскую Кубанскую Раду, а затем набросился на большевиков, которые, мол, воевать не хотят, стремятся продать Кубань немцам, церкви разрушают.

Потом выступил эсер Федченко:

— Не нужно нам ни Кубанской Рады, ни учредиловки, ни большевиков. Все это обман! Нам надо возвеличить народный дух. Народ…

Его охватил экстаз. На глазах появились слезы: мнил себя пророком.

— Да здравствует народ!

Из коротких рукавов пальто вытянулись его тонкие, синеватые руки с костлявыми кулачками.

— Господи, кончается сердечный, — испуганно перекрестилась какая-то женщина.

— Да то грехи людыну мучают, — пояснила соседка.

— Призываю!.. — Федченко потрясал руками над головой. — Я призываю вас, братья, к объединению во имя народа…

Он пошатнулся и, наклонившись, схватился за чье-то плечо.

Слово взял Шпилько, впервые выступавший перед земляками.

— Товарищи!

Насколько мог охватить взглядом — все знакомые, столько друзей… Там стоят родные братья, мать прижала руки к груди; повернулся в сторону кулачья — серебрятся газыри на черкесках, колышутся ангорские папахи.

— Станичники!..

Слушают, смотрят, воодушевляют его. Батрак с колыбели! Горемыка, голяк — на трибуне!

— Мы, большевики, за мир, за то, чтобы подписать мирный договор с германом. Довольно крови! Сыты по горло! Довольно калек, материнских слез, сирот…

Площадь взорвалась гневом. Будто уголек швырнул Назар в кучу пороха. Забурлило, заклокотало. Кто-то, надрываясь, выкрикивал:

— Пусть писарчук Михалец сам воюет!

— И есаулы с кулацкими сынками.

Размахивали костылями, крыли бранью, кто-то тыкал культю под нос побелевшему от испуга Михальцову.