Сергей Плачинда - Таня Соломаха

Иванко сразу же бросили в попутнинскую тюрьму — низенькое мрачное каменное строение с зарешеченным окном. Таню подвели к офицерам. Это были хорунжий Калина и Козликин, который уже носил полковничьи погоны.

— А-а, Татьяна Григорьевна! Доброго здоровьица, — даже затрясся Калина. Он стал ехидно кривляться, поигрывая плеткой. — Вот куда вас привела ваша дорога? — кивнул он на свежевытесанную виселицу. — Хе-хе… А то ваш женишок? Вот и свадьбу сыграем. Такую пышную, знаете, на всю станицу. С музыкой и салютами… Хе-хе…

«Р-рраз!» — неожиданно для всех Калина со всего размаха стегнул Таню по лицу проволочной нагайкой.

Наискось пролегла кровавая полоса.

Стояла, гордо подняв голову, в глазах презрение, губы насмешливо искривлены.

Калина почернел.

— Молчишь? — прошипел, неистовствуя.

«Ге-эх!» — крест-накрест легла вторая полоса.

В глазах Тани презрение.

Еще полоснул.

— Молчишь? — вышел из себя Калина.

К нему подошел Козликин.

— Успокойся, Жорж. Для ее интеллигентной души я нечто иное придумал.

И полковник кивнул головой в сторону улицы. Станица ахнула. По улице, вскинув руки к небу, бежала Наталья Семеновна. Поседевшие ее волосы растрепались. Жутко было смотреть на нее. Крестились старики, каменели молодые.

Мать… Родная мать! Она бежала сквозь все столетия, с тех пор как существуют пытки. Она вобрала в себя стон миллионов матерей.

Упала на колени перед Козликиным.

— Мама, не надо!.. — метнулась к ней Таня.

Казаки схватили Наталью Семеновну, бросили на землю, сели двое на руки и на ноги.

Засвистели шомпола.

Заголосила станица…

А на площади монотонно визжала зурна [21] Зурна — кавказский музыкальный инструмент. . Придавленный мохнатой шапкой карачаевец сидел на корточках под чинарой и, меланхолично покачиваясь, наигрывал лезгинку на черной дудочке. Мыслями перелетал горец на свой Кавказ, который едва-едва проступал за горизонтом, в манящей дымке, вспоминал свой аул, саклю и не замечал, что делалось на площади. Вокруг виселицы, закатав полы черкесок, с засученными рукавами, вихрем носились в танце Калина и Михальцов. Шайка пьяных бандитов нескладно хлопала в ладоши.

— Ата-али урса!.. Ата-али урса!..

Еще покачивались на виселице тела партизан Ивана Кочерги и Марка Олейника, и это разжигало офицеров или нагоняло на них страх. Они все яростнее корчились в танце, все резче выкрикивали бессмысленное, пронизывающее:

— Ата-али урса!.. Ата-али урса!..

Вяло плыла над станицей белая паутина; в голубой вышине неба курлыкали журавли, они летели в теплые края. Не слышали журавлиного лёта офицеры.

Тешились новой специальностью палачи Калина и Михальцов. Казаков к петлям не допускали — сами вешали пленных. Только понурый Гарасько Завора, сутуловатый, долгорукий богатей, молча подошел к толпе пленных, взял за руку своего младшего сына — пленного красноармейца Тимофея (старший сын был у кадетов) — и подвел к виселице. Сам накинул петлю и, избегая ясного взгляда сына, крикнул оторопевшим казакам:

— Что в кучу сбились? Праздник, что ли?

Несколько человек дернули за другой конец каната. Завора перекрестился и, надвинув на лоб папаху, пошел прочь.

На улице, у плетня, тупо и свирепо озираясь, долго стоял полковник Козликин. Все вылетело из пустой, как котел, головы. Что-то должен был приказывать, кого-то куда-то посылать… На расстоянии голоса гарцуют преданные ему головорезы, его ждет голубая тачанка. А перед глазами двое, да-да… двое малышей. Но прочь сентиментальности! Нужно с корнем уничтожить большевистское зелье. Наконец такое занятие освежает после ночной пьянки… приятно щекочет нервы. Р-р-раз! Как он — полковник корниловской гвардии — красиво взмахнул саблей! Хе-хе, срубил, будто головки подсолнуха. Да, он белый офицер и ни на что не посмотрит. Даже на тех вот Немичевых выродков. А то вырастут и… А может, он их не прикончил? Может, они живы?.. А? Нет, он не мог промахнуться. Но кто же выглядывает там из-за плетня? Да-да, он их не дорубил, они уже выросли и целятся в него из винтовок…

Фу ты, да это колья!.. Полковник испуганно мигнул бельмом. Не сошел ли он с ума?

Остервенело ругнулся «в бога, Христа, богородицу…». Как будто стало легче; тогда, обрадовавшись, еще громче разразился самой грязной бранью. Вспомнил Адама, Еву, могилу и гроб, перебрал сорок угодников. Из-за плетней стали появляться сонные испуганные лица станичников. Далеко разносился в утреннем морозном воздухе зычный голос полковника. А он уже добирался до ангелов и архангелов… Пусть позавидуют эти скоты из его свиты, тоже еще казаки!..

Наконец Козликин, почувствовав прилив энергии, крикнул:

— Эй, братва!.. Дуй за Зинкой… Прикончить! Бегает, стерва!

Бросились вдоль хат верховые в черных бурках.

Вчера вечером Зинка Шейко, придерживая живот (ходила уже на восьмом месяце), вышла к сараю и увидела, как чужая собака что-то тащила по грядкам. Молодица швырнула комок земли, и собака бросила добычу.

Долго, оцепенев, стояла Зинка над находкой, впилась в нее глазами, стала на колени и, теряя рассудок, пропела, не то простонала детское: «Ой ты, котик, не мурлычь…» Это была голова ее брата Тарасика — наверно, как-то случайно попал под пьяную руку бандита голодный мальчонка.

Схватила голову и прижала к груди, лихорадочно гладя светлый вихорок.

— Ага. Спрятать надо… От живоглотов спрятать.

Подалась в хату, забегала из угла в угол, бормоча: «Агуси, Тарасику, агуси!..» Потом кинулась к соседям:

— Спрячьте моего Тарасика!

Всю ночь она пугала станицу головой братика и своим видом. Поэтому Козликин и распорядился…

Казаки, посланные полковником, нашли ее у церкви. Зинка — простоволосая, окровавленная — одной рукой прижимала голову мальчика, другой колотила в двери.

— Пустите херувима Тарасика! — причитала. — Господи!.. Подлюка, ты спрятался?! Не видишь! Посмотрите, угоднички…. Ха-ха-ха!.. Ангела пустите!

Поодаль дрожали, сбившись кучкой, старухи и деды.

Беспорядочный залп оборвал дикие вопли.

— Предсмертная агония, — говорила Таня, прислушиваясь к пьяному реву за решетками. — Перед своей гибелью беснуются, гады.

А ее уже не узнавали друзья — истязали комиссара Таню методично, дважды на день. Били свирепо, до бесчувствия… Когда у казаков, обливавшихся потом, слабел удар, их расталкивал Калина и, скрежеща зубами, хлестал арапником. Гекхал, будто дрова рубил, стегал с присвистом, полосовал по голове, по спине, по ногам и пританцовывал. Мстил за неудавшееся сватовство, за ее светлый разум, за песни и любовь к Украине, за агитацию, вдохновляющие пылкие речи и отобранные у кулаков табуны лошадей, отары овец, наконец, — за это гордое молчание.