Сергей Плачинда - Таня Соломаха

— Ну, назови, зараза, имена коммунистов попутнинских… Сколько было?.. Где они?.. Кто в подполье ушел? А? Выпустим же тебя… Кого завербовала в Отрадной, Удобной, Гусарной? А! Гадюка! Молчишь?..

Свистела тройчатка…

— Хоть застони, охни, скривись, большевичка проклятая!.. Ты же горишь в мучениях, боль тебя печет, терзает, уже подплываешь кровью… Пусти хоть слезу… попроси… и отпустим…

— Не жди, палач. Большевики пощады не просят… Большевики не плачут… Они радуются, когда беснуется враг — значит, приближается его гибель…

— А-а-а!.. Р-радуешься?.. Ну, тогда подыхай!

Но она жила.

Иногда, словно солнечный лучик, проникал в темные казематы. Это на пороге появлялась Раиска, белокурая, чистенькая сестричка Тани. Она уже повзрослела в свои тринадцать лет, умела подговорить злых охранников, которые за бутылку мутной раки пропускали девочку к Тане.

Она приходила из вольного мира, в который уже не было возврата пленникам. От узелка всегда пахло чуть-чуть подгоревшими пирожками, яблоками, жареным мясом; из бутылочки текли белые струйки молока.

Своими теплыми детскими руками кормила всех.

— Милая, хорошая девочка! Будь же ты здорова и счастлива!..

— А жить ты будешь, как в красивой сказке, — свою жизнь отдаем за это, дочурка. Не забывайте нас, вспоминайте…

Приносила Раиска новости и свежие силы, зарядку для борьбы.

— Ты учишься? — спрашивала Таня.

— Где там… выгнали. Ну и пусть! — Белые бровки сумрачно хмурились, в глазах появлялся горделивый блеск, личико гневно пылало — и во всем ее облике проявлялся смелый соломахинский характер, который приводил девочку в эти страшные застенки, где от одного только вида людей могло в отчаянии разорваться сердце.

— Но ты занимайся дома, Раиска. Я тоже мечтаю учиться. Закончится революция, добьем белые банды — какая жизнь начнется! Мы с Иванкой поедем в Киев. Правда, Иванко?

Его каждый день пропускали сквозь строй, отбили внутренности, и сейчас он лежал неподвижно, прислонясь израненной головой к холодной стене. Улыбнулся Тане глазами, кивнул.

— Будем учиться в Киевском университете. А еще хочется к Ленину поехать, — мечтательно проговорила Таня.

Приподнимались окровавленные головы пленных, на лицах появлялись слабые улыбки, утихали стоны.

— Татьяна Григорьевна… Неужели это будет? Неужели доживем?..

— Доживем, товарищи. Вот придут наши, освободят. Слышите — гремит…

Это содрогалась земля под Кузьминским.

Врасплох, удачно маневрируя, напал на Кузьминское с востока, из-за кургана, небольшой отряд Володи Шпилько.

Яростью горели бойцы, вмиг смяли волчью сотню, которая не успела даже развернуться боевым порядком.

Грозно мелькнули пики.

— Ломай кадета! — кричит Володя и ловко пикой вышибает из седла офицера.

— Делай шашлык! — гремит Кикоть, нанизывая на пику сразу двоих.

Ловко орудуют копьями знаменитые Скибенко, Дрипа, Чуб. Шкуровцев охватил животный страх, они разбегаются и впрямь, как волки, обнажая подступы к селу, загроможденному обозами.

А на другом конце села, за курганом, только и ждет Володькиной атаки Иван Богдан. Гарцует на тонконогом кабардинце командир вновь созданного 1-го Ставропольского полка. Соколиным взглядом прощупывает ряды бойцов. Много совсем юных, необстрелянных. Надо подбодрить перед боем, ибо шкуровцев — тучи.

— Хлопцы, — поднялся в стременах отважный Богдан. — Чья кровь течет в наших жилах? Вспомните своих дедов! Дрожали перед ними басурманы. Так неужели же мы какую-то паршивую Шкуру не сковырнем?

— На капусту! — заревело червонное казачество.

И, любуясь воинственным видом шеренг, Богдан выхватил узкую кубанскую саблю.

Свистели пули, гудела земля, летели комья белой конской пены, молниями сверкали сабли.

Торопливо и вслепую били всполошившиеся неразвернутые батареи шкуровцев. Поднимались на выгоне черные столбы смерти; кое-где падали червонные казаки из седел, умирали, жалея, что не достали острой саблей еще одного кадета.

А в это время правый фланг ставропольцев, смяв пулеметчиков, влетел в село, и братья Шейко уже заносили сабли над головами артиллеристов. Вражеская пехота (наспех мобилизованные господа из Суркулей) бросилась наутек и выбежала прямо на пулеметы Назара Шпилько. Поднимали руки кадеты — но какой тут плен! «Рубай, хлопцы, белую кость!» — носился на кабардинце Богдан. А на площади Олекса Гуржий со своим эскадроном завершал дело, и Шейко легко (даже причмокнули красные бойцы-адыгейцы) снес голову командиру волчьей сотни Бязеву.

…Кузьминское наше.

Уже близко Попутная, полдня походной рысью — и дома, если бы не батареи шкуровцев на высоком берегу Урупа да не кадеты, которыми кишели окружающие приурупские хутора.

У Соломах будто покойник в хате. Гнетущая тишина, ставни закрыты, боязно…

Наталья Семеновна бесцельно, как неприкаянная, бродит по комнатам. Будто что-то ищет и никак не найдет.

— Наталья! Голубка моя, иди-ка сюда…

Это Григорий Григорьевич. Высохший, как мощи, совсем обессилевший, он горестно наблюдает за женой, хочет приласкать, утешить.

— Ага… иду… вот сейчас, — шепчет Наталья Семеновна, а ноги несут ее во двор, к сараю.

Оттуда ничего не слышно Григорию Григорьевичу. Только прохожие испуганно прислушиваются к душераздирающим причитаниям и бегут, будто ошпаренные, подальше от печального подворья.

Вдруг кто-то постучался к Соломахам, зашаркал обувью на крыльце.

— И не плакать, — наказывал Григорий Григорьевич жене и Раиске. — Слышите? Пусть враги не видят наших слез.

Пришла соседка — казачка Шибилистова. Склоненная набок голова, желтое пронырливое лицо, сладенькая ухмылка и цепкий взгляд маленьких глазок.

— Доброго здоровьица, милые соседушки, с пятницей божьей будьте здоровы. А вы все болеете, Наталья Семеновна? Исхудали, постарели так, что и не узнать. Охо-хо-хо!.. Какая жизнь настала…

Сочувственно качала головой, а сама шарила по комнате холодным взглядом.

Григорий Григорьевич закрыл глаза, сдерживая гнев. Наталья Семеновна дрожащими руками взялась за шитье.

— За что это нас бог карает? Вот хотя бы и Таня… Это же такая канареечка… И за папашей присмотрит, и мамашу родненькую приголубит, поможет всегда. А как запоет…

Бегали глазки, леденили. Лишь Раиска, насупившись, посматривала на Шибилистову.

— А про сыновей не слышно?

— Нет.

— Охо-хо-хо!.. Маленькие дети не дают спать, а большие — дышать. Да-а… А я, соседушки, знаете, зачем пришла?

— Скажите.

— Не отдадите ли тех вот туфелек… Как раз моей Соньке пришлись бы.

— Это какие?

— Да черненькие… Таня в них вон на той фотографии.

— Так это же Танюшины. Она в них еще ходить будет.