Сергей Плачинда - Таня Соломаха

— Её, соседушка. Только уж не понадобятся ей туфельки. Говорят, нет уже Тани на свете.

Сказала и попятилась невольно. Наталья Семеновна, переступая через шитье, медленно, грозно, решительно шла на соседку. Поднялся на локоть Григорий Григорьевич, отбросил книгу, побледнел.

— Так ты, белогвардейская лакейка, пришла порадоваться чужому горю?!

Наталья Семеновна толкнула Шибилистову к дверям. Та ударилась о косяк и, опомнившись, быстро выскользнула в дверь.

— Рая, дочь моя… беги, разузнай, — еще смогла прошептать несчастная мать.

…На площади Раиска встретила подружку — Шуру Ничик. Та, отбежав от забора, огораживающего тюрьму, дыша в ухо Раиске, прошептала:

— Таню бьют очень… Про ревком допытываются… От генерала приехали палачи…

В караульном помещении на скамеечке сидела истерзанная Таня. С боков ее неумело поддерживали молодые конвойные в коричневых черкесках. Смущаясь, они отворачивались в сторону: на девушке висели только клочья одежды.

Из угла в угол, поскрипывая до зеркального блеска начищенными сапогами, шагал знакомый уже Тане в прошлом армавирский жандармский пристав, теперь — полковник штаба генерала Покровского. Фуражку с корниловской эмблемой смерти не снимал — видимо, этим подчеркивалось презрение к окружающему, а возможно, и боялся засветить лысиной. Густой слой пудры не мог скрыть глубоких морщин вокруг рта. Длинное лицо его было таким же невыразительным, деревянным, как и три года назад.

— Ай-я-яй, барышня!.. Как мне вас жаль, — говорил он ледяным тоном. Мутные желтые глаза его шкодливо скользили мимо Тани. — Вы же не какая-нибудь мужичка, а с образованием. Интеллигентная барышня. Помните, Татьяна Григорьевна, я вас предупреждал?

Краснощекий, пучеглазый офицер в пенсне, который приготовился вести протокол допроса, выжидательно устремил на своего полковника взгляд.

— Будем откровенны, Татьяна Григорьевна. Зачем вам губить свою молодую жизнь? Большевистская гидра издыхает, а ваша молодость проходит. Надо жить, брать от жизни все, что можно. С вами здесь поступили, конечно, неинтеллигентно. Это факт. Но я вас вмиг доставлю в Армавир; там подлечитесь и станете свободная, здоровая и… гм… красивая барышня. Для этого требуется так немного: назовите членов организованных вами ревкомов в соседних станицах, продиктуйте список попутнинских большевиков и третье — укажите подпольщиков, которых вы посылали в Армавир, их явки. Вот и все. Итак, начнем с первого…

Пучеглазый офицер склонился над чистым листом бумаги. Напряженная пауза.

Полковник, наконец, встретился с взглядом Тани и вскипел: глаза! Их не могли обезобразить нагайками. Они были все так же прекрасны, лучезарны, глубоки. Они дышали отвагой и красотой пылкой души, из них струилась девичья гордость, и они… насмешливо щурились.

— Жалюгидный! [22] Жалюгидный — ничтожество.

— Что? — взревел полковник. — Отвечайте по-русски.

— Я коммунистка, не забывай об этом, жандарм! — бросила гордо.

Засуетился полковник, расстегнул шинель. Черт возьми! Ему нужны показания. Ведь сам генерал Покровский пожелал, и Шкуро тоже интересуется комиссаршей. Полковник вытер платком залысины под фуражкой. Большевичка должна сказать все. Наконец это дело его чести… и будущего.

И полковник опять заговорил о красоте жизни. Таня не слушала. Она думала о молодом шорнике Грицко Косовиче и Охриме Вовко, которые в этот момент подготавливали армавирских рабочих к восстанию. Думала, хватит ли для повстанцев оружия, спрятанного в надежных местах Армавира.

А полковник все говорил.

«Цацкается», — фыркнул презрительно Калина. Он стоял на пороге караульного помещения, подпирая дверной косяк, и нетерпеливо похлестывал арапником по голенищам.

— Господин полковник, разрешите допросить с пристрастием?

Жандарм покосился на хорунжего, затем незаметно глянул на Таню — испугалась? Нет, насмешкой светились глаза. Полковник отвернулся.

— Смотри, Раиска… Ты видишь? Девочки прильнули к щелям тюремного забора. Конвойные тащили Таню за руки. Она пыталась идти босыми ногами, но не могла. Ноги волочились по земле. Беспомощно падала иссеченная голова.

— Бросай! — скомандовал Калина.

Таня упала лицом вниз.

Хорунжий медленно подошел. Ветер лохматил чуб бандита, свисавший из-под белой кубанки курпейчатой смушки [23] Курпейчатая смушка — ягнячья овчинка. . Большие карие глаза горели разбойничьим азартом.

— Со́ли!!! — рявкнул на весь двор.

Казак рысцой побежал и принес пригоршню крупной соли.

— Соли́! Бей! — затряс кулаками Калина.

И снова засвистели нагайки…

Таня в каземате лежит на полу. Все молчат: кто посмеет стонать или плакать? Слышно лишь, как скрежещет зубами Иванко. Он туго связан жестким шпагатом, который впился в руки. Даже и сейчас его, избитого, искалеченного, боятся кадеты.

Пылает Таня. Чудится, что ее швырнули в огонь. Пылает час, второй и никак не может сгореть… Но вот словно бы угасает пламя, стихает боль.

Совсем близко, почти над головой тренькнула бандура, а знакомый старческий голос пропел:

И Таня увидела свой сад в весеннем цветении. Плыли журавли в небе, аисты садились на хату, цвели ландыши, а прозрачный голубой воздух звенел любимой мелодией:

Кобзарь сидит под яблоней, усыпанной розовыми соцветиями.

Это тот самый дед — седой, в запыленных стоптанных сапогах.

— Вы снова пришли к нам? Ах, как хорошо!.. Мне перед смертью так хочется послушать думу.

Но кобзарь горестно улыбается и исчезает, растаяв, в цветочной пене… А из бледно-розовой, пьянящей дымки выплывает Маруся Богуславка.

Высокая, стройная, чернобровая. Большие карие очи и коса до земли. Горит на голове венок из турецкого слёза [24] Турецкий слез — цветок. .

Вот она подходит к Тане, улыбается.

Маруся:Кто ты, красавица? Что-то родное-родное я узнаю в тебе.

Таня:Разве не видишь, Мария, — я сестра твоя! Ой, нет, прости, я лишь хочу быть сестричкой твоею. Но достойна ли?..

Маруся:А ты жила моими мечтами?

Таня:Я все отдала — молодость свою, жизнь…

Маруся:Так почему ты не радуешься?

Таня:Я умираю.

Маруся:Ой, нет, любимая моя! Время настало только и жить людям. Разве не видишь — твой народ уже свободен. Смотри…

Они легко и плавно поднялись высоко в небо, и Таня сверху увидела залитые солнцем хутора, села, города. Все утонуло в буйном цветении весны. Повсюду звенели песни. Реяли красные знамена. Сияли улыбками лица людей. В поле весело покрикивали пахари. На площадях возвышались светлые хрустальные дворцы, из них выходили дети, все одинаково красиво одетые. Ни драк на меже, ни стона, ни оборванцев не было — все пели, ликовали…