Владимир Лидин - Отражения звезд

И Клавдия не повторила, чтобы не торопили ее с этим.

Потом Пелагея Саввишна взглянула на свои ручные часики:

— Мне еще в местком надо заглянуть, наградили меня путевкой в санаторий, хочешь не хочешь, а поезжай.

Но она была довольна, видимо, что ее наградили путевкой. Оставлять, однако, племянницу было жалко, сидела такая подавленная со своими мыслями, маленькая и худенькая, как подросток, с синеватым, несмотря на теплый день, и совсем скорбным лицом.

— Я на полчасика только, — сказала Пелагея Саввишна, — а ты подожди меня тут, подыши хорошим воздухом.

И Клавдия осталась одна, сидела на скамейке, сложив между колен худые, слабые руки, а скоро поплывут по Волге гудки пароходов, пойдут белые красавцы, как лебеди, гордые в своей речной красоте, пойдет и «Михаил Лермонтов», и «Академик Павлов», и «Николай Некрасов», а Геннадий, может быть, лишь из окошечка своей каюты посмотрит на их город, но про то, что́ оставил здесь, и не подумает, а если и подумает, то вскользь, через несколько часов будет уже другой город и другая пристань...

Егор Яковлевич свернул удочки, а ведерко с двумя окуньками отдал Костику, сказал:

— Это твоя добыча, тебе досталась, поплевал здо́рово. А ведерко потом занесешь.

И он ушел, а Костик подсел на скамейку, румяный и довольный, накупался в речной свежести, и ничего еще не знающий, ничегошеньки...

— Мы с тобой, Костик, скоро в путь-дорогу соберемся, — сказала Клавдия. — Поедем к дедушке и бабушке, поживешь у них.

— А ты? — спросил он сразу же.

— А я назад вернусь, у меня работа здесь.

— И я с тобой вернусь, — сказал он.

— Нет, ты у дедушки с бабушкой останешься, у них хорошая дача под Москвой, бабушка пишет — и малина, и черная смородина есть, поешь всласть ягод осенью.

— Я у них не останусь, — сказал Костик. — Я с тобой вернусь.

Клавдия помолчала, а кончики ее пальцев были ледяными.

— Трудно нам жить, Костенька... тебе и молоко, и питание нужно, и уход за тобой нужен, а я целый день на работе.

— Егор Яковлевич обещал всегда брать меня с собой, когда пойдет ловить рыбу. Он говорит, ему со мной везет. Мы с ним на остров поедем, там судаки, а здесь только окуньков поймаешь.

И он поглядел в ведерко, где плавали два окунька, один уже как-то боком, показывая свои красные плавники.

— Трудно нам с тобой, — повторила мать, — так трудно, Костенька... Там поживешь, я писать тебе буду, а через годик в школу пойдешь, научишься писать — сам мне письмецо напишешь.

Но он вдруг притих в своей речной, розовой свежести, вдруг напрягся, словно услышал в словах матери то, что́ стояло за ними.

— Я к дедушке и бабушке не поеду, — сказал он. — Я с Егором Яковлевичем буду рыбу ловить, он и нам обещал на обед ловить.

— Нужно ехать, Костенька, — вздохнула она. — Ты сейчас еще маленький, конечно; подрастешь — сам поймешь, что нужно было ехать. Я одна вырастить тебя не смогу, а дедушка с бабушкой помогут.

Но теперь, казалось, он услышал и то, что́ стояло не только за словами матери, он услышал, что придется им жить в разлуке, предстоит постепенно привыкать к новому порядку в своей жизни, предстоит забывать помалу мать, забывать и Егора Яковлевича с его удочками, забывать и Волгу с ее простором, а там позатянется самое главное, что должно было бы вести его.

Но думал так, конечно, не он, думала она, Клавдия.

— Нельзя так, Костенька, — сказала она неуверенно. —Я за тебя в ответе, мне тебя вырастить надо, сознательным сделать, я за тебя в ответе.

Но он сидел молча, насупившись, красный от волнения, и Клавдия лишь косилась на него, но что-то поднялось в ней из самой глубины, что-то поднялось в такой благодарности за верность этого детского сердца, еще ничего не испытавшего, но готового мужественно отвергнуть все то, что могло бы задеть или обидеть мать.

— Знаешь, — сказал он вдруг, — я молоко совсем и не люблю, а рыба у нас будет, Егор Яковлевич обещал, что каждый раз, как поймает, нам одну хорошую штучку отдаст. А я, наверно, и сам скоро научусь ловить рыбу... ты купи мне хорошую удочку, знаешь какую, из бамбука. Мы с тобой вместе выберем, я уж знаю, какую выбрать.

Клавдия хотела повторить с материнской настоятельностью, что нужно ехать в Москву, так нужно по их жизни, все-таки полегче станет на душе, если за ним, Костиком, будет хороший уход, да и питание ему нужно хорошее в его годы. Но она не смогла повторить это, и казавшееся уже навсегда ушедшим из ее жизни словно возвращалось, иначе, в другом виде, но возвращалось.

— Как же так — не поехать, сынок? — сказала она уже беспомощно. — Как же обидеть дедушку с бабушкой, они ведь ждут тебя?

— Я с тобой буду, — сказал он с такой твердой уверенностью, словно незачем и возвращаться к этому.

И Клавдия испытала вдруг ту легкость, то освобождение, перед которыми отступали все трудности жизни, все обиды жизни, все потери, а есть только этот речной океан с затопленными лесами, с половодьем, полным гулкой свежести, с летящими перед вечером утками, а накануне с гоготаньем пролетели гуси — к низовьям Волги, к местам, где зацветают лотосы и бродят по отмели розовые фламинго: когда-то, в детстве, отец, работавший икряным мастером в Гурьеве, показывал ей все это...

— Живем мы с тобой на знаменитой реке, — сказала она. — Ты — волгарь, должен гордиться этим.

— Я горжусь, — ответил он неуверенно, не очень-то понимая, что́ значит — волгарь.

— И гордись. И всем на свете гордись — и тем, что мы с тобой вдвоем и вовеки не потеряем друг друга, — и этим гордись.

Клавдия сама не понимала, откуда берутся эти возвышенные слова, но они были не возвышенными, а простыми, из сердца, и нельзя было найти какие-нибудь другие слова.

— Я и сама сомневалась, стоит ли тебе ехать в Москву? — сказала она. — Проживем, Костик, как-нибудь проживем... когда два сердца рядом — всё не страшно, а если врозь — то так страшно! Проживем, Костик, — повторила она, — теперь-то я уж наверно знаю, что проживем... все-таки ты пообещал обеспечить нас рыбой. Купим хорошую удочку, а Егор Яковлевич научит тебя удить. И так славно заживем мы с тобой, Костик, всегда готова уха, или окуньков поджарим на сковородке... а еще лучше — в сухарях их потомить, тогда косточки у них совсем мягкие становятся, можно прямо с косточками есть.

И она смотрела на сына, смотрела на его щеки, уже переставшие пылать, а только розовые от речного воздуха. Вот он сидит, ее сын, со своим мужским плечом, на которое так надежно можно опереться, даже уже и сейчас, когда первый класс школы еще только впереди, но даже уже и сейчас...

Пелагея Саввишна вернулась чуть смущенная, но довольная все же, председатель месткома Яковенко сказал ей: «Мы для вас путевку в хороший санаторий на юге достали. Отдохните, Пелагея Саввишна, мы вашу многолетнюю работу ценим».