Владимир Лидин - Отражения звезд

Звенигородцев помолчал.

— Ты хочешь, чтобы я нарушил врачебную тайну?

— А все-таки?

— Он был у меня.

— И я предполагаю повод, зачем он был у тебя.

— Тем лучше... тогда можно и без вопросов.

— Послушай, Александр Николаевич, дело касается моей чести и совести... если к тебе обратится некая Анна Касперова, а для меня — Ася, я знал ее девочкой, извести меня тотчас же.

Звенигородцев мельком проглядел какую-то сводку на своем столе.

— Не знаю, ту ли ты имеешь в виду, но Анна Николаевна Касперова поступила к нам сегодня.

— Как же оно подсказало мне! — и Андрей Андреевич похлопал себя по левой стороне груди, где больно вдруг стиснуло. — Я могу увидеть ее?

— Прием с двух часов завтра.

— А не опоздаю?

И они посидели еще, оба чуть отдуваясь, оба — врачи, оба — отцы.

...Еще не было двух часов, но в приемной уже дожидались женщины с передачами, сразу же, как только начали впускать посетителей, заторопились на второй этаж, а Андрей Андреевич попросил дежурную няню вызвать из девятой палаты Касперову.

И он увидел Асю, в темно-красном байковом халатике, столь пораженную его появлением, что кинулась было обратно.

— Не удивляйтесь, что я отыскал вас, Асенька... но мне совершенно необходимо сказать вам кое-что.

И она, испуганная и подавленная, последовала за ним в больничный сад.

— Прежде всего, пришел в моем лице как бы ваш отец, — сказал Андрей Андреевич, когда они сели на дальней скамейке, — пришел сказать: оставьте все, как есть... не знаю, как сложится у вас дальше с Всеволодом, но три человека будут всегда рядом с вами: ваша мать и я с моей женой... вот вам моя рука — вы никогда не раскаетесь.

Она сидела низко опустив голову, ничего не ответила, вдруг поднялась, и, посмотрев ей вслед, потерянной и похожей на девочку, Андрей Андреевич не решился остановить ее.

А час спустя он уже был в своей терапевтической клинике, рабочий день пошел своим чередом, и лишь под вечер Андрей Андреевич решился позвонить Звенигородцеву.

— Говорит Ракитников, — сказал он только.

— Ну что же — порядок, Андрей Андреевич. Я тоже отсоветовал, однако по полной медицинской, да и отцовской совести.

И Андрей Андреевич подержал еще минуту в руке уже немотную телефонную трубку.

Внизу, у вешалок, сидела старая гардеробщица Клавдия Ксенофонтовна, знавшая почти два поколения врачей, а за большим окном золотели еще не облетевшие липы, которые Андрей Андреевич помнил саженцами.

— Липки-то наши как вымахнули! — сказал он.

— Растут, они — вверх, а мы — вниз, — ответила Клавдия Ксенофонтовна, потерявшая в войну двух сыновей.

— И мы с вами еще немножко потянемся кверху... а вывод сам напрашивается.

И Клавдии Ксенофонтовне, видимо, понравилось, что он сказал так.

— Что ж, я не против, если сам напрашивается.

Андрей Андреевич не стал дожидаться троллейбуса, а пошел пешком по Большой Пироговской, в конце улицы Кропоткина купил на площади несколько пышных пионов, шел затем с цветами, остро вспомнив вдруг тот далекий день, когда так же с цветами подошел к подъезду родильного дома в Леонтьевском переулке, а отнесшая цветы и записку няня сказала, вернувшись:

— С вас причитается — сын.

И Андрей Андреевич вспомнил еще тускло освещенный вестибюль больницы, в которой нес ночное дежурство Звенигородцев, и то, с чем пришел к нему, и темнокрасный байковый халатик Аси...

— Еще потопаем, Андрей Андреевич, — сказал он себе, поднимаясь по лестнице своего подъезда. — Еще потопаем!

Жена сидела в низком, глубоком кресле, в котором за последнее время все чаще посиживала, держала в руках книгу с заложенными в нее очками, и Андрей Андреевич как в былые года, поднес ей цветы.

— Чу́дно! — сказала она, глубоко вдохнув их запах. — Какой же ты еще молодец, Андрюшенька!

И Андрей Андреевич молодцевато провел ребром указательного пальца по своим седым усикам:

— Потопаем еще... сегодня у меня никакого ревматизма, так что потопаем еще!

А вечером он зайдет к Серафиме Васильевне, спросит между делом, вернулась ли Ася из Крюкова, и, если Ася уже дома, поинтересуется: наверно, разрослось Крюково, став городом-спутником, а Серафиму Васильевну попросит разъяснить еще кое-что, чего он недопонял в издательском договоре.

Мать плакала, и тетя Паша тоже плакала, но скупо, вытирала время от времени уголком платка глаза, больше смотрела вдаль, и мать тоже смотрела сквозь слезы вдаль, а Волга широко лежала перед ними, словно и не текла никуда, а лишь покоилась в своей серебряной широте, еще не очнувшись после ледохода.

Было уже совсем тепло, тихая, еще в робких почках весна, и мать смотрела вдаль, на затопленный лес, а тетя Паша говорила:

— Сомневаться тебе нечего... раз родители твоего мужа объявляют согласие, сомневаться тебе нечего. Они все-таки поболе твоего в достатке, Варвара Григорьевна кассиршей в универмаге работает, а Петр Игнатьевич хоть и на пенсии уже, но пенсия у него хорошая, он много зарабатывал. Что ж теперь делать, Клавочка, если у тебя такое положение сложилось, надо искать выход для себя, Костику уход и питание нужны, а какой ты можешь дать ему уход и питание, целый день на работе, да и заработка твоего не хватит. Так что если родители мужа согласны взять Костика, это для тебя выход, а так намучаешься только, я тебе от души советую.

Тетя Паша говорила это и, наверно, от души советовала, если уж так сложилось у нее, Клавдии, совсем без совести оказался муж, пошел шататься по городам и пристаням со своей специальностью судового механика, а жену с сыном словно как багаж позабыл, но в бюро находок за ними не явится.

Клавдия прежде работала в разделочном цехе рыбного завода, но муж, Геннадий Иванович Ступин, сказал раз: «Насквозь рыбой пропахла», и она оставила рыбный завод, она дорожила своим счастьем, поступила на аппретурную фабрику, но Геннадий сказал на этот раз: «От тебя химией пахнет», и видно было, что, куда бы она ни поступила работать, все будет вызывать у него тоску, и с тоской так и получилось, когда он сказал однажды:

— Зовут меня на теплоход «Михаил Лермонтов» работать, я все-таки к плаванию больше склонность имею, чем в судовых мастерских на берегу коптеть.

И он ушел в плавание на «Михаиле Лермонтове», плавал затем на «Академике Павлове», и уже второй год скоро — неизвестно где и на каком теплоходе плавает, а письмо написал все-таки: «Ты моего скорого возвращения не жди, Клава. Во мне, должно быть, атаманская вольница сидит, может, от Стеньки Разина мой род», — и еще что-то написал такое, чего сквозь слезы она и прочесть не смогла, а тетя Паша сказала:

— Ждать тебе твоего Геннадия нечего... у иных луженая совесть, и у твоего Геннадия луженая.