Владимир Лидин - Отражения звезд

Анна Георгиевна верила и не верила ему, она уже давно не доверяла его деланной бодрости, не доверяла и рассказам о том, что побывал где-то или повстречал кого-то. Все это были фантазии, и она знала их и прощала их, потому что дороже всех был он ей со своими фантазиями... и Саша Никольский тоже мог быть фантазией, давно хотел повидать его, вот и вообразил, что повидал.

— Я Никольского помню, — сказала она. — Хороший был мальчик.

— Доктор исторических наук уже, — оживился Алексей Алексеевич. — Он нашей с ним встрече обрадовался, обещал навестить как-нибудь с женой, она симпатичная.

— Когда же ты успел познакомиться с ней? — спросила Анна Георгиевна.

— Я вместе их встретил, — не сразу нашелся Алексей Алексеевич. — Она по магазинам пошла, пока мы с Сашей беседовали.

— Что ж, пусть приходят, — сказала Анна Георгиевна, уже окончательно решив для себя, что вовсе и не так все было, но, видимо, лишь страстно хотелось, чтобы это было именно так, и он уверил в этом и себя.

Вот он сидит передней, ее старик, ее словесник, ее цельная любовь, никуда за пятьдесят два года не ушедшая, сидит в своей полосатой пижамке, что-то всегда придумывает, присочиняет, но такую малость придумывает или присочиняет, просто иногда сам утешает себя или пытается утешить.

— Чудак ты, Лешенька, — сказала она, — такой чудак!

— Это почему же? — насторожился он.

— Такой уж ты создан.

Но жена не добавила, что такого созданного она и любит, и пусть сочиняет и фантазирует, словесник все же имеет дело с литературой, а писатели прежде назывались сочинителями.

После обеда она стала читать вслух автореферат Александра Никольского, напечатанный мелким шрифтом, не по глазам Алексею Алексеевичу, и он слушал, по временам говорил:

— Я знал, что он далеко пойдет, Саша... жалко только, что повстречались мы начерно.

И Анна Георгиевна опять заподозрила что-то, но представить себе его поездку в Беляево, конечно, не смогла бы, хоть и привыкла ко всяким неожиданным поступкам.

А как было в действительности, Алексей Алексеевич скрывал от самого себя: он не хотел думать, что пришел не вовремя и Никольский, может быть, со снисходительным сочувствием отнесся к его стариковской блажи.

Да нет же, все было именно так, как он рассказывал жене: встретился со своим бывшим учеником в Лермонтовском сквере, Саша сразу же кинулся к нему, и славно посидели часок на скамейке, вспоминая школьные годы. А если было так, то все правильно по смыслу и порядку жизни, с этим можно идти и дальше, несмотря на то что не распоряжаешься уже своими годами, а они тобой... но все же и ты еще даешь им знать себя!

— Вот так-то, мать, — сказал он молодцевато. — Может, кофейком по этому случаю угостишь?

— Чай заварю, а кофе ты уже пил сегодня. Сердце у тебя, конечно, большущее, Лешенька, но не без сносу все-таки.

Жена пошла заварить чай, а Алексей Алексеевич сидел, сложив между колен руки; и хотя и начерно все получилось, сегодня, однако так нужно, так утешно получилось, что незачем и переписывать набело.

Сын вернулся поздно, и Андрей Андреевич услышал, как он осторожно накинул цепочку на входную дверь и прошел в свою комнату. Но если он слышал только, как сын открыл дверь, то жена Ирина Михайловна, мать Всеволода, услышала его шаги еще тогда, когда он только поднимался по лестнице, у нее был слух матери.

Андрей Андреевич дружил с сыном, у них всегда было взаимное понимание, и хотя сын пошел по другой дороге, чем хотел он, отец, старый московский врач, поступил в театральную школу, понравился приемной комиссии своим красивым, правда, несколько с качаловскими интонациями, голосом... ну что ж, не так-то плохо хотя бы только походить на Качалова.

Обычно, вернувшись даже поздно, Всеволод заходил к отцу, если тот еще не спал, и они с полчасика беседовали. Но за последнее время сын как-то стал избегать бесед, которые могли коснуться многого, и Андрей Андреевич понимал, что это многое уже подоспело, и следует принять его, если только оно не содержит в себе чего-либо противоречащего порядку жизни.

У жены было слабое сердце, она больше полеживала с вязаньем или книгой в руках, и Андрей Андреевич старался, чтобы все в их доме было мирно, вырос сын, готовится стать актером или режиссером, и сложный театральный мир раскроется перед ним.

— Нам с тобой, Ириша, обижаться нельзя, — сказал он однажды. — У Севы хотя иногда и бывают заскоки с его характером, но малый он славный, и можно надеяться на него.

И он в вечерних, а иногда и в ночных беседах делился с сыном тем, что и для самого себя считал необходимым, прежде всего — самодисциплина в отношениях с людьми.

Но мать все чувствовала по-своему, и даже по шагам сына еще на лестнице знала, возвращается ли он довольный чем-нибудь или озабоченный, а в последнее время все чаще бывал как бы чем-то подавлен. Ощущал это и Андрей Андреевич, спросил однажды: «Ну, как у тебя?» Всеволод ответил: «Нормально», и хотя понятие «нормально» ничего, по существу, не означало, Андрей Андреевич принял это ради покоя в доме.

Все лето до поздней осени жена жила на даче, Всеволод, у которого уже начались занятия в театральном училище, приезжал редко, но теперь, в городе, он был нужен Ирине Михайловне каждый день, и она ждала его шагов по лестнице даже тогда, когда Андрею Андреевичу казалось, что она уже давно спит.

А насчет того, что уже месяц назад насторожило его, он ничего не сказал жене.

Сын неслышно прошел в свою комнату, Андрей Андреевич ждал, когда он зайдет к нему, но сын не зашел, и Андрей Андреевич отложил книгу, которую читал перед сном, и прошел к двери комнаты сына.

— Сева! — позвал он.

Сын сначала не ответил, а потом спросил:

— Ты что, папа?

И Андрей Андреевич зашел в его комнату.

— Сегодня был показ по классу Самарова, — сказал Всеволод сразу, — играли, правда, со срывами, но в общем — ничего.

Однако Андрей Андреевич хотел услышать не про то, как играли ученики народного артиста Самарова.

— Вот что, Севка, — сказал он, присаживаясь на край его постели. — Только не говори мне этого канцелярского слова «нормально». У тебя не в порядке что-то, я это чувствую, мы с тобой мужики, можем сказать друг другу все.

Красивое, уже как-то по-актерски определившееся лицо сына стало вдруг твердым, он даже чуть приподнял голову с подушки:

— С чего ты взял, папа? Просто приходится иногда задерживаться, будем ставить отрывок из «Пигмалиона» Шоу... я играю профессора Хиггинса.

— Шоу — это ладно, — сказал Андрей Андреевич, помедлив. — Мне бы Всеволода Ракитникова послушать.

— Приходи, когда будем показывать отрывок, посмотришь меня.

И то, что отдалило сына за последнее время, пошло еще больше вкось, но Андрей Андреевич не стал ни на чем настаивать, однако к его душевной тревоге присоединилось и еще нечто не только ощущаемое.