Владимир Лидин - Отражения звезд

Елизавета Михайловна надела свое лучшее платье из коричневого бархата, ей хотелось особо и для самой себя встретить этот день, в школе занятия были только в третью смену, и она вышла из дома нарядная, с гладко причесанными, уже почти седыми волосами, в кружевном воротничке, и встречные, еще ничего не знавшие, несколько оторопело смотрели на нее. А две маленькие школьницы даже остановились очарованные, какой красивой была Елизавета Михайловна в своем бархатном платье, а узнав позднее, почему она такая нарядная, попросят, наверно, у матери какой-нибудь цветной бант в косу...

Елизавета Михайловна перешла мостик через речку, подошла к опушке леса, к тому расщепленному дереву, возле которого стоял сегодня Ходаков. Крохотная пичуга выпорхнула вдруг из травы, села на куст, росший от комля дерева, бесстрашно, разевая клювик, сказала: «чили-чили», и Елизавета Михайловна увидела, что это пеночка, которая всегда вьет гнездо на земле, и, наверно, у нее гнездо в траве возле корневищ дерева с тремя или четырьмя крохотными яичками в коричневых крапинках, стала осторожно отступать, а пичуге, наверно, казалось, что она устрашила ее своим «чили-чили», и в этом был не только мир, но и как бы его обещание ей от своего богатства немного...

Машина въехала во двор большого, с несколькими корпусами, дома, немолодая, чуть тучнеющая женщина сверила записанный в вызове адрес, и серенький, трудолюбивый «Москвич» остановился вскоре возле седьмого подъезда.

Все было как обычно, как сотни раз: легкое гудение лифта, поднимающего на нужный этаж, где в большом окне лестничной клетки свисало тяжелое, невеселое небо, и короткий ответ: «Врач» — на вопрос за дверью: «Кто?»

— Пожалуйста, пожалуйста, — торопливо сказал впустивший ее человек.

Он помог ей раздеться, и Ангелина Викторовна успела только заметить, что на вешалке висит шинель с широкими генеральскими погонами.

— У моей невестки больная печень... сегодня ночью был тяжелый приступ. Пройдите, пожалуйста, сюда.

И Ангелина Викторовна зашла в комнату, где на диване, укрытая пледом, лежала молодая женщина, Елена Михайловна Иванова, как значилось в вызове.

— Ну, что такое с вами? — спросила Ангелина Викторовна, присаживаясь к дивану, и привычно взяла руку женщины в запястье, поглядывая на свои ручные часы.

— Приехала из Харькова к отцу мужа... хотела помочь ему в работе и так некстати разболелась, — сказала женщина.

В уплотненном дне врача неотложной помощи не остается времени вникнуть в сложности или обстоятельства жизни тех, с кем привелось ему встретиться.

— Неважно у вас, — сказала Ангелина Викторовна, прощупав болезненно увеличенную печень женщины, — придется вам лечь в больницу.

— Нет, нет, только не в Москве... у меня всё в Харькове, — сказала женщина поспешно. — Там, конечно, я займусь собой, а пока мне хотя бы недельку побыть возле Георгия Евгеньевича, он совсем один сейчас, и так нужно помочь ему, я всегда помогаю в его работе.

— Не знаю, как будет с неделькой... смотрите, совсем разболеетесь, — предупредила Ангелина Викторовна. — Пока пропишу кое-что, но больницы не миновать.

Она надела очки, выписала два рецепта и, мельком взглянув на удрученное лицо женщины, пошла к двери. А в коридоре поджидал тот, кто впустил ее.

— Зайдите, пожалуйста, на минутку.

Она зашла в большую комнату с рабочим столом, книгами на полках, бронзовой моделью памятника русским воинам в Трептове, вгляделась в лицо генерала Иванова, с коротким по-военному бобриком седеющих волос, в несколько элегантных очках без оправы, задумалась на миг, потом сказала:

— А мы с вами ведь старые знакомые, Георгий Евгеньевич.

— Как так? — и он тоже посмотрел на ее полное, несколько отечное, но все еще красивое лицо с серыми, в своей притушенной мягкости ничего не утратившими глазами.

— Вот уж неожиданность... — сказал он, запнувшись на миг, видимо позабыв ее имя, и она напомнила:

— Ангелина Викторовна.

— Вот уж неожиданность, — повторил он, — тысяча лет... нет, пожалуй, две тысячи лет.

— А для меня — только вчера... женщины хранят в памяти дольше, чем мужчины.

И тысяча лет, а может быть, и две тысячи лет прошли обратным кругом, когда он, старший лейтенант Иванов, был контужен под Уманью, а позднее, в госпитале, увидел над собой милое, озабоченное лицо врача, только недавно бывшей студентки Второго медицинского института в Москве... И все было тогда — и забытье временами, и трудные часы выздоровления с их медленными стрелками, отмечавшими посещение лечившего его врача, постепенно ставшего для него не только врачом, но и привязанностью, а там и любовью, наверно... сейчас, через две тысячи лет, и не вспомнишь, была ли это только привязанность или любовь.

Потом его выписали из госпиталя, и где-то, уже возле Гайсина, он случайно узнал, что госпиталь, в котором лежал, передвигается по следам наступления на новое место и что железнодорожный состав стоит сейчас возле ближней станции, дожидаясь, пока восстановят пути впереди. Он выпросил у знакомого полковника инженерных войск его «виллис» и уже в сумерках торопливо шел вдоль длинных вагонов с имуществом и персоналом госпиталя, спрашивал: «Врач Николаева?», ему указывали дальше, и возле одного из головных вагонов стояла она, врач Николаева, в полушубке и сапожках, видимо продрогшая на мартовском, холодном ветру, когда зима с мелким снегом вернулась вдруг и засахарила начавшуюся было оттепель.

— Это я, Иванов, — сказал он запыхавшись, — ваш бывший подопечный, не забыли меня еще?

И она посмотрела на него так смутно, так растроганно:

— Ну конечно же нет... где вы сейчас — и как вы?

И он рассказал, где он сейчас и как он, а то, что было еще неясно за время его пребывания в госпитале, утвердилось теперь в своей силе для него...

Они пошли вдоль путей, степь была совсем зимней, и он говорил о том, что́ возникло тогда в госпитале, где страдания одного и милосердие другого нередко так сердечно сближают людей, сближают и в минуты открытой душевности, и в минуты уныния, и с силой обостренных чувств досказал он тогда, чего в стремительном ходе войны уже не скажешь больше, и где и когда они встретятся еще? Но, может быть, и она чувствовала то же в свое время, склонившись над больничной койкой, но с тем, кто лежал на ней, могла говорить лишь как врач, выслушивать или давать назначения.

— Неужели мы так и расстанемся? — сказал он, когда они далеко ушли от поезда. — Пообещайте все-таки, что не совсем забудете меня!

Она сняла вдруг с него шапку, посмотрела на его лицо — такое, каким оно было, наверно, когда война еще не смяла так жестоко его молодость.

— Нет, — ответила она, покачав головой, — не забуду. Но и вы не забывайте меня.