Владимир Лидин - Отражения звезд

Самолет тронулся, сначала только пошел, потом побежал по полю, где-то в его конце оторвался от земли, сделал полукруг, Серебрянск остался внизу, и посадочная площадка тоже осталась внизу, и полковник Сурмин тоже остался внизу, и они — Варя и Саша — тоже остались внизу, а полковой оркестр играл во всю свою звонкую мощь в честь встречи однополчан, в честь великих дел, которых не бывает, однако, без малых дел, и кто знает, какому малому делу предстоит в свою пору лечь в основу великих...

— Отставить! — скомандовал полковник Сурмин. — Вольно.

И он повел свой полк к остановке автобуса, а серебряная птичка уже растаяла в воздухе.

К Балашовой пришла одна смирная, тихая старушка, вся в черном, в белом платке, как у монастырки. Балашова, работавшая на бисквитной фабрике, и сама вся как бы сдобная, пахнущая ванилью, однако не только сдобная, но и сильно раздобревшая, подозрительно и зорко посмотрела на старушку, неизвестно откуда и зачем явившуюся и лишь случайно подгадавшую, что застанет ее дома.

— Никак Мышакова? — спросила она, приглядевшись, но словно не доверяя своим глазам.

— Я самая, — сказала старушка робко и как бы виновато.

— Не узнала тебя, богатой быть. Ты какими же судьбами?

Мышакова была соседкой по дому в некогда родном селе, из которого Балашова уже давно ушла, правда, наезжала время от времени посмотреть оставленный дом с забитыми досками окнами, жилье про запас, хотя в Москве жила в новом доме, построенном фабрикой для своих рабочих. В ее большой комнате все было чисто, блестело, четыре подушки одна на другой лежали в углу постели возле висевшего над ней ковра с изображением купальщиц у пруда.

— Какими же судьбами? — повторила она выжидательно, полагая, что последует какая-нибудь просьба.

Сын Мышаковой, Михаил, погиб на войне, и с тех пор материнское сиротство легло на ее плечи, так и оставшись до старых годов, но и ей самой, Балашовой, было уже недалеко до пенсии.

— Я к вам с великой просьбой, Неонила Федотовна, — сказала Мышакова робко, так робко, что скорее даже прошептала. — Внучка моя, Валюша, сейчас дома, в наше село вернулась, будет теперь в колхозе агрономом работать, а жить ей негде... председатель колхоза Козлов обещает — справимся, дом для учителей и агронома построим, а у меня одной не повернуться, а у Валюши книги все-таки, по вечерам читает, такая усердная, в отца пошла, Миша у меня тоже с усердием был.

Мышакова сидела в углу дивана, согбенная своей неудавшейся жизнью, еще в сорок два года, когда погиб сын, стала вроде монастырки и ничего больше не нашла в своей жизни, а муж еще до войны уехал куда-то на заработки, да заработался так, что домой и не вернулся, прислал путаное письмо, а после войны никаких слухов о нем не было, и так и кануло.

— Что-то я не пойму, о чем ты речь ведешь? — сказала Балашова, уже недружелюбно оглядев маленькую, сухонькую фигуру старушки.

— Неонила Федотовна, у вас дом забитый стоит, дом — это ладно, а еще пристроечка отдельно, хотя зимой, наверно, и не натопишь ее. Пустите Валюшу на время пожить, а дом для учителей и агронома через год непременно построят, Валюша — аккуратная, все в целости и порядке будет, и так поможете нам, так облегчите, вы ведь моего Мишу помните, наверно? Он с вами в одних летах сейчас был бы... и нравились вы ему в свое время, я это хорошо знаю.

— Я его помню, конечно... он ничего был — Михаил, — сказала Балашова. — А война — что ж теперь делать, война не одну тебя обидела.

Мышакова несмело взглянула на нее, ожидала, что́ скажет та дальше, но Балашова сначала ничего не сказала, а потом сказала так твердо, словно уже думала об этом и давно решила для себя:

— Не могу я пустить никого в свой дом... это гнездо мое, а твоя внучка — не кукушка.

И хотя и жестко это было сказано, Мышакова все же не могла представить себе, что могут ответить ей так... все-таки отец Вали сложил голову за то, чтобы люди хорошо жили, есть и его усилия в том, что живет она, Балашова, в новом доме, а на торты, которые выпускает их кондитерская фабрика, другой раз подивишься: столько красивого старания в цветах из сливочного или шоколадного крема, а то и надпись из крема, если подношение.

— Я за свой дом страховку плачу, — сказала Балашова почти с недоумением, как может кто-нибудь не понимать этого?

— Да ведь пустой стоит, — посмела ответить Мышакова.

— Как это — пустой? Сегодня пустой, а завтра, может быть, полный будет. У моего сына — семья.

Но она сама не поверила, что захочет сын, инженер на крупном заводе, вернуться в село, где делать ему нечего, да и квартира у него и дача от завода под городом Ачинском на берегу реки Чулым.

— Я твоему положению, Мышакова, конечно, сочувствую... но ведь у каждого свое. У тебя свое, и у меня свое.

Балашова хотела было добавить: «Я удивляюсь даже, как ты с этой просьбой пришла, да еще через столько лет, что и не узнала тебя сначала. Я — ни к кому с какой-нибудь просьбой, и правильно будет, если и ко мне — никто».

Но она лишь подумала так — не в прямое осуждение, а больше с недоумением, что давно совсем позабытая старушка польстилась на чужое жилье, а попробуй пусти только, потом и не выживешь, и построит ли еще колхоз дом или не построит — это тоже вопрос.

Мышакова сидела опустив голову, сидела в такой печали, хотя, наверно, заранее ждала, что откажут ей, и Балашова представила себе, как в слепой своей надежде ехала та почти от самой Рязани, а внучка, может быть, и не знает ничего.

— Я тебе сочувствую, конечно, — сказала Балашова, — но сама посуди — не виделись мы с тобой лет двенадцать, а то и поболе, а ты ко мне с просьбой, насчет которой и родная сестра задумается. Как это получается?

— Я и не надеялась, Неонила Федотовна, — сказала та, но тоже скорее прошептала. — Я ни в жизнь для самой себя не поехала бы, а Валюшу мне жаль, росла без отца и без матери: после того, как пришла похоронная на Мишу, Дуня, конечно, погоревала год-другой, а потом нужно было свою жизнь устроить, вышла замуж, уехала с мужем в Казахстан, а девочка при мне осталась, при мне и выросла, и школу хорошо кончила, а потом и техникум, и всё при мне. Мать хоть и пишет время от времени, но только не та мать, которая родила, а которая вы́ходила. Отсохло, как сучок... а со мной — всё, так что вы должны понять меня, Неонила Федотовна.

— Я понимаю, — ответила Балашова.

Но стало уже скучно, собиралась пойти в гости вечером, еще пообедать нужно, воскресенье только накануне длинным кажется, а начнется — и нет его. Она хотела было предложить Мышаковой пообедать вместе, но подумала, что приблизит ее внутренне, а этого делать нельзя, нужно сразу определить дистанцию.

— Ты пенсию получаешь? — спросила она.