Владимир Лидин - Отражения звезд

— А как же... мать героя войны, у Мишеньки ведь три ордена было да еще медали.

Но так далеко это ушло, сейчас только смутно вспомнишь Мишу, хоть и учились с ним в одной школе, а у нее, Балашовой, разлад с мужем вышел, начал своевольничать, а она на фабрике выделилась со своими способностями, не захотела терпеть этого слабовольного, попивающего Семена Балашова, хоть и хорошего механика; сейчас и совсем опустился, приходил в канун Октябрьских праздников жалкий, наверно хотел попросить взаймы, но не решился, посидел только, спросил о сыне, и она жестко, без всякой жалости ответила ему:

— Нет у тебя никакого сына. В свое время относился ко мне без уважения, а меня, между прочим, люди уважают, так что с себя спрашивай.

Балашов сидел униженный, и все, что было в комнате вокруг, — и телевизор «Рубин», и сервант с хорошей посудой, и ковер с купальщицами у пруда, и ножная машина, и холодильник «Север» — все это было по ее стараниям, а с ним ничего не приобрели. Сын об отце никогда и не спрашивал, а если по правде, то и матерью не очень-то интересовался, и вовеки, конечно, не поедет в село, где стоит ее материнский дом...

— Я, между прочим, продала бы свой дом, если бы подходящий покупатель нашелся, — сказала она. — Может, прослышишь на селе — имей в виду... а тебе за хлопоты процент будет, подработаешь немного к своей пенсии.

— Сейчас Валюша начнет хорошо зарабатывать, — сказала Мышакова поспешно, — так что обойдемся.

— Это ты зря так, — упрекнула Балашова. — Я по-хорошему, а не для того, чтобы смягчить как-нибудь. Мой отказ на разуме построен.

— Я — что ж... я — ничего, — сказала Мышакова. — Я уважаю вас, Неонила Федотовна:

И что-то все же поднялось вдруг из глубины.

— Ты с каким же поездом приехала?

— Я в семь часов утра выехала... это председатель меня подтолкнул, сказал — поезжай, не откажут тебе в твоей просьбе.

— Как колхозные дела решает, — почти обиделась Балашова, — а это, между прочим, совсем не его дело.

Она подумала, однако, что Мышакова уехала, наверно, натощак, следовало бы все-таки предложить ей пообедать, но теперь, когда и председатель колхоза знал о цели ее поездки, а может, лишь ссылается на него, Балашова и вовсе настроилась против этой тихой старушки.

— Что же так — мать героя, а в тесноте живешь.... что же он, колхоз, обошел тебя, солдатскую мать?

Балашова спросила об этом насмешливо, но Мышакова ответила с кротостью:

— Живу — и живу... у нас в прошлый год зима без снега выдалась, померзли озимые, пересевать пришлось, а до этого засуха была, так что у колхоза забот хватает.

И Балашова порадовалась своей зоркости: как же, так внучке Мышаковой и дали квартиру в новом доме, да еще попрекнут тебя, если попросишь освободить пристроечку, найдутся защитники, скажут: сама не живет и других выживает, очень просто, если поддаться слабости, посочувствовать на свою голову.

— Так что, Мышакова, ты не обижайся на меня... да и перед своим сыном я ответственна, может, захочет в родном доме пожить. Птицы и те из дальних краев прилетают, а человек и подавно. Чайку не выпьешь? — спросила она, поколебавшись. — Все-таки возобновили мы с тобой старое знакомство.

— Спасибо, Неонила Федотовна, только я обратно поеду... мне в Москве и податься некуда, так что я прямо на вокзал. А Валюше я сказала, что к сестре в Мещеру съезжу, я и рассчитала так, чтобы к вечеру вернуться назад.

— Ты, Мышакова, со мной в игру не играй, — сказала Балашова вдруг, — а ты играешь... обиделась на меня и — играешь. А какие у тебя основания обижаться на меня? Больше двенадцати лет не виделись. Почему же ты могла рассчитывать, что я для тебя на все готова?

— Я не рассчитывала, только на ваше сочувствие полагалась, — сказала Мышакова. — Такая трудная у меня жизнь получилась.

— Я в сочувствии тебе не отказываю. Меня еще никто, слава богу, в жестком сердце не упрекал. Но сердце — это одно, а разум — другое, он на моей стороне. Ты иди к председателю, скажи в полный голос: желаете своего агронома иметь, обеспечьте ему жилье, пожалуйста... а обещания — это не квартира, в них не перезимуешь. Ты пришла ко мне, и я тебе совет даю, я по своему опыту совет тебе даю.

Мышакова ничего не ответила, слушала строгое слово, сказала:

— Так я пойду, Неонила Федотовна... обратный поезд в шестнадцать часов уходит, как раз поспею к этому поезду.

— Погоди... я тебе на дорогу кое-что дам. Вот возьми крендельки с сахарной пудрой, только недавно начали выпекать, фирменные. Возьми, внучку угостишь... эти крендельки и для Москвы еще новинка.

Она положила в бумажный пакет крендельки, но Мышакова сказала:

— Не нужно, Неонила Федотовна... я сладкого из-за зубов не ем.

Но о внучке не упомянула: может, и не захочет даже попробовать их, если узнает, куда и зачем бабушка ездила...

— Зря, — сказала Балашова, — зря, и совсем не к месту свою гордость проявлять. Как хочешь, Мышакова, я от души, а ты как хочешь. Все-таки мы с тобой из одного гнездовья, хоть и разные у нас жизни вышли.

Но Мышакова молчала, не поняла ее чувства, и Балашова положила руку ей на плечо, сказала напоследок:

— Ты в своем требовании не уступай, добивайся, а на обещания рассчитывать нечего, ты свое в жизни заслужила.

И она осталась довольна собой, что проявила твердость, не поддалась чувству, которое то ли приведет куда-нибудь, то ли уведет совсем в обратную сторону, постояла еще на площадке, пока, подслеповато нащупывая ступени, Мышакова спускалась по лестнице, а пальцы рук были в сахарной пудре от крендельков, и она вернулась и обмыла их под краном.

Старый речник, старый волжанин, старый рекоход — отчего же не назвать себя так в отличие от морехода — Василий Никитич Ефремов сошел с поезда на подмосковной станции Малютино. Был октябрь, пухлый от туманов месяц, и Малютино до самых крыш потонуло в тумане.

Сколько же лет не был он тут, где когда-то счастливо жили сын Александр со своей молодой женой? Квартирой в Москве тогда еще не обзавелись, обитали пока здесь, где неподалеку туго гудело на аэродроме, в маленькой дачке, которую зимой не протопишь, но было счастье, когда и зима не в зиму, и холод в жилище не холод...

Он шел в своих мыслях, таких же плотных, как и туман вокруг, капитан теплоэлектрохода «Академик Чистяков», волжского, белоснежного красавца, еще совсем недавно сошедшего с сормовских стапелей. А неделю назад провел он, Ефремов, в последний рейс свой пароход из Астрахани, установил на зимовку в затон и теперь в свободную недельку после навигации решил все же съездить в Москву, осуществить то, что уже давно так трудно и так горько было в его мыслях.

Сын, летчик-испытатель, погиб шесть лет назад при испытании нового самолета, погиб геройски, не выбросился с парашютом, чтобы самолет не упал на жилые дома поселка, а повел его в сторону реки и ушел вместе с самолетом на дно... О героическом подвиге летчика Ефремова писали в газетах, и погоревали тогда они, родители, погоревала вместе с ними и жена сына, Инна. А года полтора спустя Василий Никитич случайно узнал, что бывшая невестка не то собирается выйти замуж вторично, не то уже вышла за одного журналиста, не оповестив об этом их, родителей: наверно, отошло постепенно то, что было связано с памятью об Александре. Но все его фотографии остались у нее, и уже давно Василий Никитич с женой хотели попросить отдать фотографии им; а одну, на которой сын был снят в комбинезоне и шлеме, с парашютом за спиной, мать хотела увеличить.