Борис Бурлак - Седьмой переход

Уже под вечер, возвращаясь со своей стройки, Илья Леонтьевич решил навестить давнего приятеля — Каширина. Все-таки не понравился ему сегодня Речка, и захотелось потолковать с Никонором часок-другой перед сном грядущим.

Каширин жил в ветхом кирпично-деревянном сооруженьице, недалеко от понтонного моста через Урал. Сколько раз это местечко оказывалось под водой в бедственные дни апрельских широчайших разливов, сколько раз Никонору Ефимовичу вместе со своей Дарьюшкой приходилось переселяться к зятю, в Новый город. Но старик ни за что, ни за какую цену не продал бы своего «ласточкина гнезда», хотя уже давным-давно улетели из него девчата и единственный сын Максим. И как только не в меру вспыльчивый Урал немного успокаивался, начинал входить в размытые некрутые берега, Каширин возвращался на прежнее местожительство, для чего-то аккуратно измерял уровень схлынувшей воды по грязному следу на растрескавшейся штукатурке стен, сокрушенно покачивал головой и брался за работу. К июню его домишко принимал нарядный вид: стены были заново побелены, ставни подкрашены, заборчик подправлен, огород весело зеленел огуречными, капустными, помидорными грядками, и среди кустов рябины и боярышника, окаймленных зарослями цветочной смеси, ярко выделялись рамчатые ульи, розовые, синие, кремовые. Ну разве можно, скажите на милость, покинуть этот райский уголок по причине бабьего каприза взбалмошной и сумасбродной степной весны!

Жилинский тихонько притворил за собой тесовую калитку, вошел во двор, потрепал за уши давнишнюю знакомую, безобидную лайку «Молнию», неторопливо осмотрелся — ни души, и присел на скамейку под высоким, двухметровым подсолнухом с огромной, битком набитой «грызовыми» семечками, желтеющей корзинкой. Ну и тишина, даже от ульев долетает вечерний монотонный шум пчелиного семейства.

— Есть кто в тереме? — громко спросил он.

Из сарая выглянул сам хозяин. Лицо у него было заспанное, к волосам прицепился завиток свежей древесной стружки.

— А, Илюша! Сейчас иду.

Каширин умылся прямо под колонкой, стоявшей у дровника, старательно причесался, поправил сыромятный ремешок на сатиновой рубахе-косоворотке и, энергично размахивая руками в такт крупному, не по годам, ходкому шагу, пошел наискосок через зеленый двор к дружку-приятелю.

— Давненько не наведывался, Илья свет-Леонтич! — хриповатым баском сказал он, присаживаясь рядом, плечо к плечу. — Видно, замотался со своим особняком?

— Не говори!

— Да уж знаю как строиться. Стоит лишь ввязаться — и пиши пропало ясное лето! Веришь ли, сразу все эти пережитки этого самого капитализма так и зашевелятся в душе. Частное предпринимательство!

— У тебя учусь,— подковырнул Жилинский.

— Еще один большой разлив — и брошу эту свою затею, переселюсь совсем к Егору. Надоело, в самом деле, работать на Урал. Урал, видно, не пересилишь.

— Такие паводки, как нынешний, случаются раз в двенадцать-пятнадцать лет.

— У меня свой учет ведется по зарубкам. Я заключаю, что наводнения стали учащаться.

— Позволь, позволь, мы же переживаем период наивысшей солнечной активности, даже Каспийское море обмелело.

— Скажи на милость! У меня от этой солнечной активности рубашка не просыхает до пол-лета! Видно, есть еще силенка у нашего Урала: отлежится за зиму-то да как размахнется, затопит пол-Ярска, пойдет разгуливать по нижним улицам Ново-Стальска, до самого Южноуральска доберется, не гляди, что высоко стоит. Есть, есть силенка у старого забияки! А ты все твердишь про солнечную активность...

Никонор Ефимович разговорился, задетый за живое. Теперь он мог рассуждать до полуночи, отстаивая свою, всем уже известную точку зрения, что Урал незаслуженно обидели все эти ученые гидрологи и гидротехники, которые перешли его вброд, как никчемную речушку, и отправились к берегам Оби, Енисея, Ангары. «А того не помнят, что без нашего Урала не было бы магнитогорской стали»,— любил он повторять одну и ту же фразу.

— Ну, хватит, давай выкладывай, что у тебя там накопилось,— неожиданно потребовал Никонор Ефимович, отлично зная, что Илья просто так редкий раз заглянет. И приготовился слушать: расставил ноги, облокотился на колени, низко опустил голову, будто заинтересовавшись тем, что делается в курчавом подорожнике. Он слушал, исподволь рассматривая землю, слегка прикрыв глаза прозрачными морщинистыми веками, а рассказывал, глядя в упор на собеседника, как бы желая убедиться, не позевывает ли тот от скуки.

— Встретился сегодня с твоим зятем,— нехотя начал Жилинский.— Что-то сильно сдал Егор Егорович за последний год. Все хандрит. Все жалуется на новое начальство: того нет, другого нет, третьего нет, одни выговора. До Госплана, мол, далеко, до Совета Министров высоко. Нервничает. Спешит с выводами.

— Знаю,— не дослушав, сказал посуровевший Никонор Ефимович. И, изменив своему правилу,— не поднимая головы,— заговорил сердито, глухо: — Мой зятек (уж я-то его насквозь вижу, шельмеца!) привык, больно привык к закрытому распределителю. В том вся причина его хандры. Помнишь, когда в сорок шестом году отменили карточки, народ вздохнул с облегчением, а кое-кому отмена пришлась не по вкусу: не стало никаких доппайков по низким ценам; хочешь, покупай, что надо, на равных основаниях. Егор не любит «равных оснований», уж я его знаю! Министерство для Егора было «закрытым распределителем», он получал оттуда все, что душеньке угодно: и металл, и лес, и цемент. Отказу ни в чем не было. А сейчас у совнархоза, кроме Ярска, забот хоть отбавляй. Надо, вон, новую домну пускать в Ново-Стальске, Медноград достраивать, Южноуральск подымать. Всем этим делом занимались бы три-четыре министерства, совнархоз занимается один. Как тут, скажи на милость, не пожаловаться на судьбу нашему бедному Егору? Вот он и вздыхает по своему покойному ведомству.

— Позволь, Никонор, ты впадаешь в противоречие,— осторожно перебил его Илья Леонтьевич.— В министерстве насчитывалось до полусотни таких трестов, как наш, Ярский, в совнархозе всего их пять...

— Значит, вся пятерня перед глазами у председателя совнархоза: большой палец, указательный, средний, безымянный, мизинец. Догадываешься, к чему клоню? Наш Егор никогда не был средним, тем паче, безымянным или мизинцем, Егор привык быть указательным пальцем правой руки министра. Но всяк считает по-своему: видно, в Южноуральске начали со слабенького мизинца. Стало быть, не скоро дойдет очередь до нашего управляющего.

— Признаюсь, не предполагал, что ты так судишь Егора Егоровича.

— Он-то мне, чай, родня. На днях поругал его эдак иносказательно, для зачина. Смеется: середняки и молодежь тянут свою лямку, а вы, старики, журите их со стороны, заочно! Он у меня шуточками-прибауточками не отделается. Я и прямо могу все выговорить, без иносказания.