Борис Бурлак - Седьмой переход

Думая так, Анастасия начинала тревожиться и о своей судьбе, о судьбе Мишука и Лели. Женский, безошибочный инстинкт, весьма чувствительный к житейской непогоде, все чаще подсказывал ей, что Родион постепенно изменяется к худшему. Его обычная, ради шутки, подозрительность к жене, его наигранное безразличие к ее работе были как будто прежними, но тогда, прежде, дурачась, он любил прикинуться обиженным, а теперь убежден, что грубо обижен всеми, в том числе и своей Настей, которая ведь тоже голосовала за строгий выговор с предупреждением. «Могла бы воздержаться для приличия, — сказал Родион в тот вечер. — Или должность не позволила?»

Должность, должность. Кто бы знал, какая это должность — секретарь райкома... Каширина никогда и не предполагала, что ей под силу будет райкомовская ноша. В конце войны Анастасию, совсем еще молодого инженера, избрали секретарем, и вот скоро четырнадцать лет, с небольшим перерывом, она выполняет свои обязанности. Как же посмел он, Родион, причинить такую нестерпимую обиду?.. И ей сделалось до того горько, тяжко на душе, что она всплакнула, не стесняясь самой себя. Все пережитое за последний год показалось абсолютно непоправимым, будто она лишь сейчас, после долгих размышлений, окончательно постигла весь тайный смысл происшедшего. (Недаром говорят, что женщины по своей натуре больше оптимисты, чем мужчины: они последними оплакивают даже мертвых).

Анастасия испуганно обернулась: дочь неслышно подкралась сзади и несмело прильнула горячей щечкой к плечу матери.

— Перестань сию минуту, — строго сказала Леля.

Анастасия погладила девочку по голове, нехотя поднялась со стула.

— Хорошо, хорошо, иди спать.

— Не будешь?

— Не буду, — уже веселее заулыбалась Анастасия и, взяв Лелю за руку, повела в соседнюю комнату, где безмятежно посапывал раскрасневшийся Мишук.

А сама никак не могла уснуть. Брала то одну, то другую книжку и, пробежав несколько строчек, тут же останавливалась: любая начальная страница вызывала ответное раздумье. У Родиона были только такие книги, читать которые — значит трудиться.

Наконец, устав до головной боли, Анастасия разыскала в письменном столе мужа пакетик снотворных порошков, — без них он уже не обходился,— и приняла лекарство. При этом взглянула в зеркало, словно держала в руках щепотку яда. Стыдливо подивилась своей нескромной красотой: темные лучистые глаза, крылатые брови, отчетливый рисунок неярких губ, черные, с синеватым отсветом, прямые волосы, тонкая струйка ослепительного пробора, непринужденная девичья осанка, каким-то чудом сохранившаяся до сих пор...

Под утро Анастасия Никоноровна заснула крепко. Сухарев звонил, стучал, даже разбудил соседей. Он уж отчаялся попасть в свою квартиру и только тут вспомнил, что у него с собой ключ от входной двери. Совсем рассвело, когда он тихо вошел в переднюю, снял соломенную шляпу, сбросил выгоревшую голубенькую безрукавку, умылся ледяной водой. Будто груз свалился с плеч: всю неделю мотался на попутных «газиках» по нефтепромыслам.

— Что за сонное царство?..— ворчал Родион Федорович, заглядывая в одну, в другую комнату.— Дрыхнут, как убитые! Да что с ними?..

Он наклонился над женой и чуть не рассмеялся — так по-детски сладко спала она: правую руку неловко подвернула под себя, левую, согнутую в локте, поднесла к глазам, защищаясь от света, нежный румянец проступал сквозь загар ее смуглого лица, пряди волос рассыпались, разметались по подушке. Настя была похожа на беззаботную девчонку, прикорнувшую на часок где попало. Родион Федорович насмотрелся на нее вдоволь и отошел к окну.

Южноуральск пробуждался. По деревянному мосту через Урал двигалась колонна тяжелых грузовиков с прицепами: хлеб везут. Отчаянно сигналя, промчался запыленный вездеход. Посреди мостовой шли девушки в спецовках, направляясь к троллейбусной остановке. Знакомый дед-садовник поливал клумбы вокруг памятника красногвардейцам. У подъезда бывшего кадетского корпуса собирались пилоты в ожидании автобуса на аэродром... Тысячу раз виденная картинка летнего утра в степном городе, который в былые времена славился лихими конниками, а потом стал знаменит своими авиаторами.

Родион Федорович тоже когда-то хотел стать летчиком, даже краги купил по дешевке у одного старого служаки. Мандатную комиссию прошел на ура, но медики решительно забраковали, кстати, с сожалением: и сердце сильное, и легкие — кузнечные меха, и зрение острое, и слух безукоризненный, и рост богатырский, — ну, словом, парень хоть куда, а вот нервы для высшего пилотажа не годились. Так и не вышло из него аса.

— Рожденный ползать летать не может,— усмехнулся Родион Федорович и присел к столу от нечего делать. Опять Настенька разбросала книги! Сколько ей говорить: нельзя рыться в библиотеке, как в галантерейной лавочке... Он придвинул к себе раскрытый томик Герцена, поморщился, увидев карандашные пометки на полях. С полдесятка строк были отчеркнуты сбоку двойной линией:

«Все личное быстро осыпается, этому обнищанию надо покориться. Это не отчаяние, не старчество, не холод и не равнодушие: это — седая юность, одна из форм выздоровления или, лучше, самый процесс его. Человечески переживать иные раны можно только этим путем».

На уголке Анастасия написала: «Как удивительно сказано!» И ниже отметила другую фразу:

«Чего юность еще не имела, то уже утрачено, о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева».

Родион Федорович закрыл книгу, отложил в сторону и устало откинулся на спинку кресла. «Наставила восклицательных знаков, будто Герцен нуждается в ее отметках... Все личное быстро осыпается... Чего юность еще не имела, то уже утрачено...» Он подумал с минуту о значении этих емких слов и, не добравшись до их философской сути, неожиданно задремал, сидя в кресле.

За завтраком Родион Федорович сказал жене:

— А тебя, Настенька, все труднее добудиться...

2

Редко у кого из нас, уже немолодых, поживших на белом свете, нет какой-нибудь своей, пусть нечаянной, вины перед тем дорогим местечком, где ты вырос, откуда вышел в люди. Оттого, впрочем, и неспокойно на душе, когда после долгих странствий, после многих лет разлуки возвращаешься, наконец, на родину.

Лобов узнавал и не узнавал знакомую дорогу, пролегающую по сплошной аллее (как поднялись довоенные посадки!). Скорый поезд Москва — Ташкент вторые сутки мчался на восток «на перекладных»: до Сызрани его вел, казалось, один и тот же прокопченный паровозик, потом эстафету принял новенький, поблескивающий краской электровоз, и где-то уже за Куйбышевом очередь дошла до тепловоза. Чудилось, есть в этом скрытый смысл: вот, мол, дорогой товарищ, миновала не одна, а целых три эпохи с тех незапамятных времен, когда ты безусым комсомольцем так демонстративно покинул родной Южноуральск.