Борис Бурлак - Седьмой переход

— Не выдумывай! Ну куда ты поедешь? Куда?..

Анастасия долго не могла смежить глаз в эту ночь. В самом деле, лучше всего уехать из Южноуральска. Выбор большой: Ярск, Медноград, Ново-Стальск, Нефтегорск, Рощинское, не считая районных городков. Область велика: три-четыре европейских государства разместились бы на ее территории. Однако Ярск не подходит — родина. Нелегко возвращаться на родину одной-одинешенькой. Не подходят, видно, все города, составляющие «зону совнархоза», — жить там, значит, неминуемо встречаться с Леонидом. Остаются сельские районы и Притобольский целинный край: там есть где затеряться. Но что ей, инженеру-металлургу, делать в деревне? Идти на партийную работу? Да кто ее пошлет после всего этого!.. И она, бракуя вариант за вариантом, так и не смогла остановиться на каком-нибудь из них.

А Зинаида Никоноровна была расстроена несговорчивостью сестры. Уж она-то бы никогда не бросила своего Егора, что бы с ним ни стряслось, как бы долго он ни переживал, по словам Лобова, эту «болезненную ломку привычек»... Эх, Настя, Настенька, неизвестно, что и присоветовать тебе, ума не приложишь. Да и вряд ли она, Зинаида, вправе отговаривать сестру, если, поставив себя на ее место, не смогла бы ни на что решиться. И в кого удалась Настя? Только не в мать. Вылитая — отец. Тот ни уступал ни на полшага. Что ж, так, видно, тому и быть, если уж Настя не признает никаких наших бабьих компромиссов...

Утром Анастасия ушла на собрание партактива, а Зинаида Никоноровна отправилась, прогулки ради, по магазинам.

Когда закончилось утреннее заседание, половину которого занял доклад секретаря обкома о строительстве Рощинского комбината, Анастасия увидела в зале Лобова. Она свернула к запасному выходу, чтобы не встретиться. Но он настиг ее на боковой лестнице и, еще не успев поздороваться, взял за локоть, как старый и близкий друг. Анастасия легонько охнула, быстро обернулась, хотя и без того знала, что это именно он.

— Где пропадаешь, Настенька? Скучновато без тебя,— громко сказал Леонид А1атвеевич, не обращая внимания, что кругом были люди.

Анастасия грустно улыбнулась:

— Не предполагала, что у тебя хватает времени и для скуки.

— Да, не то слово подвернулось.

— Не утруждай себя, не надо.

Он отпустил ее локоть, стал закуривать. Анастасия подождала его, некоторое время они шли молча. Леонид Матвеевич присматривался к ней, будто удивляясь то этими игривыми колечками на висках, то сомкнутыми у переносицы длинными бровями, мягко огибающими ее карие глаза, прищуренные от солнца.

— Та и не та!

— Та. К сожалению, та самая,— и Анастасия вдруг стушевалась, как на массовке близ Ярского ущелья, когда стояла перед ним, пунцовая и виноватая. «Ни с того, ни с сего объяснилась еще раз. Баба ты, баба!» — выругала она себя, искоса взглянув па Леонида.

— Хочешь, скажу правду?

— Говори.

— Если бы не тот Ленька, непутевый, без ума влюбленный в пионервожатую товарищ Зину, а сей Лобов сидел на валуне, то он во всяком случае поступил бы иначе, он бы...

— Так не шутят.

— А я и не шучу.

— Оставим это, Леня.

Они вышли на зеленую набережную Урала. Перед ними, сразу же за дымчатыми кронами старых ветел, широко раскинулась родная степь, над которой под свежим ветерком развевались выцветшие ленточки дорожной пыли.

— Отдохнем, Леня, — сказала Анастасия и первая села на ветхую, давно не крашенную скамейку у парапета набережной.

Все так же, как и четверть века тому назад, тек внизу Урал. Но словно почуяв близость тоскующей Серебрянки, он вроде бы замедлил бег перед этой встречей,— плавно, раздумчиво струился под обрывом. Сотни километров гордая Серебрянка, затаив обиду, скиталась по диабазовым теснинам в одиночестве, в разлуке, не теряя, впрочем, из виду своего Урала, тайно думая о нем, иной раз близко-близко подходя к нему, а он все отворачивал куда-то в степь. И вот они, наконец-то, рядом. Как же встретятся сейчас там, за городом? С надеждой? Или с разочарованием? Урал, Урал, мог бы ты и пораньше пробиться через скалы, если бы еще в молодости полюбил свою Серебрянку. Столько пройдено, и все врозь. А теперь, как ни считай, совсем недалеко до моря...

— Возможно, мне уехать лучше? — спросила Анастасия.

— Куда? Зачем? — не понял Леонид Матвеевич.

— Ухожу от Родиона, больше нет сил. Пытка. И моральная, и физическая.

— Настенька!

— Не смей, ни слова. Ведь он Су-ха-рев,— сказала она, и ей сделалось стыдно за себя.

Леонид Матвеевич готов был сейчас, на виду у всех, обнять Настеньку, утешить, просидеть с ней дотемна, улавливая не слухом, всем существом, неровные, сбивчивые удары ее сердца. Он взял ее руку, доверчивую, как и прежде, и осторожно сжимал и разжимал тугие пальцы, не отвечавшие ему ни одним движением. Эти смелые, порывистые ее руки не могли отвечать ему теплом, хотя они много лет назад сами опустились на его мальчишеские плечи. Наверное, бывало такое и у других: он мог бы отрешиться сейчас от всего на свете ради этой, так легкомысленно отвергнутой когда-то Настиной любви. Тут уж недалеко и до беды.

Анастасия отняла руку, поднялась.

— А я тебя ищу по всему скверу, с ног сбилась! — подходя к ним, сказала Зинаида Никоноровна.

Странное дело, если раньше она умела вовремя оставить их вдвоем, то теперь тоже вовремя нагрянула невесть откуда.

— Помешала?.. Нет? Очень рада. Пора, молодежь, обедать, одним мороженым сыт не будешь!..

Совершенно незнакомая женщина — полная, раскрасневшаяся, в светлых замшевых туфлях на босую ногу, с полотняным жакетом на пухлой розовой руке, и словоохотливая — ну, ничего от прежней «товарищ Зины», кроме этого смолянистого жгута волос, уложенного на затылке, да янтарных искорок в глазах, устало-добродушных. Как время меняет отношения между людьми! Леонид Матвеевич снова ощутил то, уже знакомое безразличие к Зине, на этот раз даже раскаяние и ту беспокойную радость, то нечаянное открытие, каким была для него теперь Анастасия.

Он взял сестер под руки, сказал им грубовато, не к месту, что-то насчет давно отшумевшей юности и с нарочитой торжественностью повел их по главной улице Южноуральска, разморившегося под нещадным солнцем.

Было уже за полдень.

25

Кажется, совсем недавно, каких-нибудь года два назад, Сухарев принадлежал к тем людям, которые составляют «серединку» партии — это сильные духом и телом коммунисты сорока-пятидесяти лет, наделенные житейским опытом и не знающие старческой усталости. Родион Федорович гордился сверстниками, называл их «славными дядьками» и частицу этой мужской ласки оставлял себе. Кстати, он не видел в этом ничего нескромного: собственно, это заслуженная самонаграда за долгий труд.

И вот он оказался не у дел. Нельзя же считать серьезным занятием одну-две статейки и полдесятка заметок в месяц в центральной ведомственной газете. Если грузчика заставить перебирать козий пух, то можно довести его до исступления: худшей муки не придумали бы и в древности. Но надо же добывать хлеб насущный.