Борис Бурлак - Седьмой переход

— Спасибо за внимание, однако...

— Не согласны? Жаль!— бросил на ходу Леонид Матвеевич.

Да что они, сговорились? И речка, и Лобов. Нашлись доброжелатели, ничего не скажешь!.. Кстати, последнее предложение отличается большим тактом. Лобов — не Егор, привыкший вербовать рабочую силу через уполномоченных «Оргнабора». Лобов умеет отличить сезонника от экономиста высшей квалификации: его идея привлекательнее. Однако тоже не лишена вероломства: подумать только, ему, Сухареву, предлагают должность референта при председателе совнархоза. Нашли тайного советника! И откуда такая самоуверенность у этого бывшего госплановца? Покорнейше благодарим за трогательную заботу о «перевоспитании матерого «догматика». Как-нибудь обойдемся без высокопоставленных шефов...

Но похоже, что тут был общий заговор. Сегодня утром, собравшись на работу, Анастасия сказала ему уже с порога, словно боясь продолжения разговора:

— Пойми, наконец, ты мне в тягость...

И прихлопнула за собой дверь дважды, пока не щелкнул автоматический замочек.

Родион Федорович растерянно осмотрелся, как бы ища поддержки у ребят.

А что они могли понять в отношениях родителей? Разве лишь Леля смутно догадывалась женским сердечком, что мама незаслуженно и все чаще обижает папку, который помогает ей, Леле, учить уроки, дает каждый день три рубля на завтрак, а недавно подарил большую коробку шоколада с красивым пароходом, нарисованным на крышке. Сын же вообще не придавал значения маминым строгостям: мама прикрикнет, мама и пожалеет. Недавно она сказала папе: «Будь мужчиной, наберись смелости». Чудно! Разве папа его не смелый? Да он ночью ходит один по берегу Урала, когда и патрулям из комсомольской дружины, наверное, страшно. Вот какой папка у Мишука!

Родион прошел в свою комнату, закрылся. Вдали, на четком горизонте, — «лисьи хвосты» пыли, распускающиеся вслед за самолетами: чиркнув колесами по сухой земле, ястребки тут же пропадают в чистом небе, оставляя позади себя вспененную струйку дыма, а с востока заходят на посадку другие, вдоволь налетавшиеся над утренней безмятежной степью. Был в этом свой смысл: не одно поколение пилотов и штурманов обрело крылья тут, в Зауралье, которое славится летной погодой. Здесь учился набирать высоту и он, Родион Сухарев. То было время первого взлета, истинного наслаждения простором, праздничного труда. Марина, милая его Марина витала вместе с ним где-то в облаках, еще не знавших грозовых зарядов... Если бы она оказалась рядом сейчас, в эти жестокие годы одиночества. Вдвое, втрое было бы легче'. Первая жена — попутный ветерок, с ней шагается легко, уверенно, а вторая жена — порывистый встречный ветер, что бьет в лицо, заставляет оглядываться назад, словно желая убедиться, хватит ли у тебя силенок идти наперекор житейской непогоде. Да, вторая жена боится ошибиться и, ошибившись, бросает дерзко, вызывающе: «Ты мне в тягость!»

Итак, это вызов. На что она надеется? Разве лишь на Лобова. Спелись, голубчики! У них давняя интрижка. Кстати, Анастасия и замуж-то вышла за него, Сухарева, наверное, скрепя сердце. Он, простофиля, доверился ей, расчувствовался, хотя должен был помнить, как она бросала его на каком-нибудь перекрестке улиц и бежала в сторону, едва завидев в толпе Леньку-солдафона в кавалерийской долгополой шинели со споротыми петлицами. И надо было тому снова попасться на глаза, уже на другом перекрестке, где столкнулись иные страсти. Да разве в том дело? Просто-напросто ей захотелось немножко побаловаться: седина в висок, а бес в ребро. Чего упустила в молодости, то решила наверстать в конце бабьего века. И финтит, и прикидывается ортодоксом, чтобы внешне вся эта грешная канитель выглядела благопристойно... Родион Федорович поразился собственному неуважению к Насте. Да нет же, любовные интриги тут ни при чем. Ее чувства могут быть противоречивыми, но не мелкими. И все-таки тут загадка: разве можно возненавидеть отца твоих детей из-за каких-то недоразумений, не имеющих отношения к семье? Что это, подвижничество, заблуждение? Что она, твердо решила или колеблется? Или только припугнула? Или просто погорячилась?

Чем больше ставил он перед собой вопросов, тем глубже убеждался в том, что одна неудача вызывает своей детонацией другую, и вот дошла очередь до самого сокровенного: последний взрыв — и тогда конец, всему конец.

Он позвал ребят. Леля с беспокойным любопытством взглянула на отца. Мишук, с всклоченным рыжеватым чубчиком, смешно надул обветренные губы, пряча за спину ручонки, измазанные красками и чернилами. Родион Федорович приласкал их, через силу улыбнулся сыну, с которым он ни за что на свете не расстанется. Это все его богатство — все, что нажил за полвека.

Леля и Мишук привыкли к его ласкам, однако молчание папки было явно подозрительным, так он еще не жалел их, насколько помнится.

— Ты уезжаешь в командировку, правда? — спросила Леля.

— Возьми меня в Москву, меня возьми! — Мишук замахал ручонками, позабыв о чернильных пятнах на ладошках.

— Возьму тебя обязательно, — пообещал Родион Федорович и отвернулся.

Леля внимательно следила за отцом. И будто догадавшись, что случилось что-то непоправимое, она прильнула вдруг к нему худеньким телом и сдержанно, не по-детски, всхлипнула.

26

Миновала пора летнего солнцестояния. А жара усилилась. В природе шла незримая борьба за каждую каплю влаги. Кто был расчетлив и бережлив с первых дней мая, тот имел кое-какой запас до конца жизни, не надеясь на случайный ливень. Кто поистратил все в считанные дни буйного цветения, тот жил от одной утренней росы до другой. Но скуповаты росы в степях Приуралья. Одно спасение — обложной благодатный дождь. Когда-то он придет оттуда, с запада? Громыхнет иной раз под вечер где-то далеко-далеко. И опять все стихнет. Лишь слабая прохлада изредка долетит с берегов матушки-Волги. Скорей бы уж солнце, тронувшееся с места, убыстрило ход,— все бы полегче стало дышать в Южноуральске...

Давненько Василиса не навещала Анастасию Никоноровну, с тех пор, как Леонид сказал, на этот раз построже, чтобы она оставила ее в покое. Василиса послушалась. Проводив мужа в Ярск, она целыми днями пропадала на Урале.

В разгар отпусков и школьных каникул на пляже было тесно. Устроившись где-нибудь на песчаном островке, под красноталом, Василиса подолгу всматривалась из-под ладони в светлую, чуть подсиненную глубину июльского неба. Рядом с ней говорливые девчонки, наверное, выпускницы средней школы, без умолку болтали обо всем: о новых кинокартинах, и о новых правилах приема в вузы, о заносчивых мальчишках из авиаучилища и о скорой поездке на уборку урожая. Невольно прислушиваясь к ним, она вспоминала и свою молодость, когда вот так же беззаботно перескакивала с подругами от пустячков к серьезным темам, стараясь подолгу-то не философствовать. А теперь ей не давала покоя одна и та же мысль: что же в конце концов представляет собой Анастасия — просто неудачницу или женщину волевую, умеющую жертвовать счастьем? Иногда Василиса склонялась на сторону Сухарева, Анастасия Никоноровна не пропадет, судьба наделила уральскую казачку второй молодостью — ей больше тридцати ни за что не дашь. Такая может начать жизнь сызнова. Но что станет с ним? Странно, неужели Анастасии Никоноровне не жаль его нисколько? Или она, действительно, рассчитывает своей решимостью заставить мужа опомниться, остановиться? Не слишком ли это сурово?