Борис Бурлак - Седьмой переход

А через два дня исчез Лобов.

Сперва Настя решила, что он у матери, в Южноуральске, или в Москве, у тети. (Леонид и раньше любил постранствовать.) Но потом до нее дошли слухи, что он тоже в Самаре, работает инструктором в крайкоме комсомола. Еще позднее стало известно о переводе сестры в Ленинградский библиотечный институт и о поступлении Лобова в какой-то столичный вуз.

Время ускорило свой бег. Большая семья Кашириных постепенно распадалась: Зина второй год не появлялась в Ярске; Максимку сразу же после седьмого класса намеревались отправить учиться в техникум, в, Челябинск; Настя, окончив среднюю школу, перекочевала в Южноуральск. Там она и встретилась в последний раз с Леонидом, приезжавшим на побывку к больной матушке.

Как-то под вечер, после занятий, Настенька шла по Советской улице с земляком-старшекурсником Родионом Сухаревым. И помнится, у Дома культуры она лицом к лицу столкнулась с Лобовым. Тот был, как всегда, в шинели кавалерийского покроя и в хромовых щегольских сапожках.

— Леня?! — приостановилась она в изумлении.

Он тоже обрадовался случайной встрече, стал расспрашивать о ярских новостях. Родион постоял в сторонке, дожидаясь свою попутчицу, и. рассердившись, свернул за угол.

— Где же твой кавалер? — хватился Леонид, отыскивая Родиона глазами среди толпы.

— А ну его, пусть идет!

Настя повзрослела за минувший год: и вытянулась, и округлилась, удивляя завистливых подруг своей изящной женской статью, и лицо ее, ребяческое, смешливое, сделалось выразительнее, спокойнее. Это была уже не зеленая девчонка из «комсомольского подлеска», а вполне сложившаяся девушка с прирожденными мягкими манерами. Леонид неожиданно сопоставил ее с грубоватой Зинаидой и тут же выругал себя за нелепое сравнение.

Всю неделю они провели вместе: ходили в драматический театр, на премьеру киршоновского «Чудесного сплава», смотрели без разбора, подряд все фильмы (благо, для Настеньки не существовало теперь никаких запретов!), катались на лодке по Уралу. То были солнечные, безветренные дни середины осени. Легко было на душе. Единственное, чего боялась Настенька,— это чтобы не проснуться от такого счастья: как-нибудь невзначай не спросить Леню, надолго ли он пожаловал в Южноуральск. Но он сам сказал безжалостно и деловито, проводив се до общежития:

— Завтра отбываю в Москву с ташкентским поездом.

Она плохо спала ночь, пришла на вокзал полубольной. Леонид говорил ей что-то о своем учении, о бессердечном поступке Зинаиды, о твердом намерении встретиться с Зиной хотя бы еще раз, напоследок. Настя все поглядывала на часы и, не выдержав, спросила:

— А когда мы теперь увидимся?

— Вот уж не знаю,— в замешательстве ответил он.

— Неужели я тебе не нравлюсь? — теряя всякую надежду, повторила она свой вопрос, необыкновенно дерзко прозвучавший там, на массовке в Ярском ущелье.

— Давай условимся: будем на всю жизнь друзьями,— торопливо заговорил Леонид.— Ты — добрая, отзывчивая сестра Зины, сестра моей любви. Пойми же, наконец, и не сердись, дорогая моя, милая...

Поезд тронулся.

— Ты, Леня, еще пожалеешь, пожалеешь обо всем! — едва успела она крикнуть ему вдогонку.

«Так старшие сестры и заслоняют собою младших»,— в горьком раздумье возвращалась Настенька с вокзала...

Долго-долго издали следила она за Леонидом. Уже давно Зина вышла замуж за Егора Речку, уже все подруги ее определили свою судьбу, уже Родион женился — «на зло тебе»,— как говорила мать, а Настя все верила, что Леня вернется, все ждала. Накануне войны до нее дошел слух, что и Леня стал семейным человеком. Еще с год помучилась от ревности. И стала понемногу забывать. Потом вернулся с фронта Сухарев, раненный в танковом бою под Ростовом (жена его, врач, погибла в окружении под Киевом). Слабое, противоречивое чувство к Родиону, разгоралось медленно, с перебоями,— казалось, вот-вот потухнет. И вдруг вспыхнуло, в миг осветило жизнь: она полюбила его поздней, сильной и, верно, самой безотчетной любовью...

...В передней послышался звонок. Анастасия Никоноровна вскочила, бросилась открывать дверь.

— Да что с тобой? Никак не могу дозвониться! — сердито заворчал Родион Федорович.— Батюшки, у нас тут пир готовится! — смягчился он.— В честь чего это, собственно, а?

Она посмотрела на будильник — десятый час вечера. Теперь уж, конечно, о н не придет.

— Просто захотелось посидеть с тобой за рюмкой хорошего портвейна,— впервые сказала Родиону неправду Анастасия.

4

Егор Егорович Речка возвращался из Южноуральска расстроенным. Сегодня председатель совнархоза накричал на него при всем честном народе, обвинил в «позорном отставании» строительства второй агломерационной фабрики Ярского никелькомбината, пригрозил всякими карами и даже слушать не стал никаких объяснений управляющего трестом.

— Старые замашки в новой обстановке,— пожаловался Егор Егорович Лобову.

— Тебе же не привыкать к выговорам! — шутил Леонид Матвеевич.

— Чужую беду руками разведу.

— Ни один крупный завод не выстроен без строгача.

— Это ты прав, Леонид. Прежним нагоняям несть числа. Но я не думал, что получу такую нахлобучку и от нового начальства, первым открою счет выговорам в совнархозе.

— Должна быть какая-нибудь преемственность!

— Знаешь, мне сейчас не до смешков. Ты скажи-ка лучше, когда собираешься заглянуть к нам, в Ярск? Или предпочитаешь сначала войти в курс бумажных дел?

— Ну, ну, не сердись. На днях обязательно начну объезд всей нашей экономической «епархии», загляну и в твой «приход».

— Ладно, ждем,— Егор Егорович простился с Лобовым по-дружески (на него теперь вся надежда!) и торопливо вышел.

Ему не хотелось задерживаться в областном центре до вечернего поезда, тем более, что буквально через час отправляется попутный самолет на целину — в Притоболье. Не терпелось поскорее уехать из этого «министерского города» без заводов, без трамвая, без обычной сутолоки на улицах. Если будущее всего государства — на востоке, то будущее Южноуральской области тоже в ее восточной части,— там, за горным перешейком, что разделяет полиметаллический Казахстан и нефтяную Башкирию. Там главные города: Ярск, Ново-Стальск, Медноград — три кита, на которых и держится весь совнархоз. А здесь, в самом Южно-уральске, одни купеческие мельницы, ремонтные заводики да пуховязальные артели, балующие «прочих шведок» теплыми платками... «Итак, до нескорого свидания, товарищи из «Пухтреста»! — горьковато усмехнулся Егор Егорович, когда утлый, одномоторный самолет, мало чем отличающийся от простого «кукурузника», коротко разбежавшись, поднялся в воздух.

Путь лежал строго на восток, вдоль ослепительно сверкающей реки Урал — никелированного ободка южных отрогов главного хребта. Справа, далеко на юг, до самого Каспия, разлилось светло-оранжевое мелководье спелой пшеницы. Слева, на севере, возвышалась парадная лестница из темно-синего гранита, ведущая на торцовый солнечный балкон Уральского горного дворца, растянувшегося на две тысячи километров. Рейсовый самолет то и дело пересекал условную границу между Европой и Азией. Над горными вершинами плавно кружили, широко распластав крылья, одинокие беркуты...