Борис Бурлак - Седьмой переход

Выйдя на улицу, Максим постоял с минуту у подъезда, веря и не веря всему, что произошло сейчас в горкоме, и, сдерживая себя, неспешно, степенно зашагал к Уралу, за которым виднелся на пригорке старый Ярск,— над ним сочились набухшие дождевые тучи, подсвеченные солнцем. Дождь и солнце!..

Миновав шумный перекресток, где толпилась ребятня на трамвайной остановке, Максим замедлил шаг, достал из кармана новенький, пахнущий краской, теплый партбилет и долго и пристально рассматривал его, все еще сомневаясь, не сон ли и вызов в горком, и седая женщина, и сбивчивый, нескладный разговор с секретарем. Мало кто знает, что значит получить партийный билет второй раз в жизни. Это все равно, что, познав смерть, воскреснуть заново. Нет, его, Максима, не смущает древнее русское слово — воскресение. Вторично удостаиваются знака доверия лишь те, кто видел смерть, кто был рядом с ней и не отвел глаз в последнюю минуту...

Он припомнил с удивительной отчетливостью, почти физически рельефной, тот далекий апрельский день на Южном фронте, когда в землянке под двойным бревенчатым накатом начподив вручил ему первый партбилет.

Его вызвали с передовой рано утром, едва донецкую степь прорезал затупившийся диск солнца. Максим пробирался меж зияющих воронок напрямик, не упуская из виду цветной трофейный провод, соединявший НП комдива с блиндажами второго эшелона, где размещался штаб. Было непривычно тихо. Кажется, весь фронт присматривался к тому, как ходко шагает двадцатилетний полковой разведчик в новой пилотке набекрень, сын коммуниста и сам полноправный коммунист. Ветер бросил ему под ноги пожелтевшую немецкую листовку с фотографией человечка в генеральской форме и в пенсне. Максим втоптал ее в суглинок кованым каблуком солдатского ботинка и пошел дальше, обходя глубокую затененную воронку от авиационной бомбы.

Какая тишина на Южном фронте! Не щелкнет ни одна винтовка, не тявкнет ни одна батальонная пушчонка. И в небе апрельская, чарующая благодать: ни посвиста хищных «мессеров», ни противного завывания «рамы» , обычно прилетавшей в это время с утренним визитом. Наверное, пунктуальные фрицы изволят завтракать.

Максим поднялся на гребень балки, старательно распаханной артиллерией, и приостановился, разглядывая с почтительного расстояния весь передний край. Люди, как кроты, зарылись в талую украинскую землю, и лишь прерывчатая каемка слабого дымка, извиваясь над черно-серой степью, обозначила линию соприкосновения с противником.

Максим уже подходил к траншеям второго эшелона, как вдруг разом ударили шестиствольные минометы немцев. Завыла степь. Максим метнулся было вперед, но взрывная горячая волна с размаху толкнула его в спину, сбила с ног. К счастью, он упал в старую воронку. Поежился от боли в локте и коленке, открыл глаза и тут же заслонил их грязной ладонью: кругом — и справа, и слева, и впереди — ослепительно вспыхивали магниевые огни от разрывов мин, гулко лопались куски металла, хлестали над головой поющие осколки. Налет что-то затянулся. Похоже, что противник решил отрезать ему, Максиму, путь в партию. Он полежал еще две-три минуты и, пригибая низко голову к дымящейся стерне, отчего ломило плечи, сноровисто пополз к траншее,— до нее оставалось не больше сотни метров. Он знал, редко, очень редко две мины или два снаряда попадают в одну точку. И когда невдалеке распускался курчавый куст очередного разрыва, он бросался на дно свежей воронки, пережидал, пока не грохнет поблизости другая мина. Так и подвигался помаленечку вперед. Немецкие артиллеристы сопровождали его вплоть до землянки начальника политотдела. Перевалившись грудью через заветную бровку обжитой траншеи, он очутился, наконец, в безопасности, и налет тут же прекратился.

Да, он, Максим Каширин, не шел, а полз за партбилетом, заканчивая свой кандидатский стаж на зыбкой грани, условно отделявшей жизнь от смерти...

Эмилия, открыв дверь, встретила мужа беспокойным взглядом.

— Нет, нет, ничего не случилось, дорогая моя.

— А што ж так рано? — Эмилия присматривалась к нему с явным недоверием.

Максим вошел в комнату, снял пиджак, повесил его на спинку стула.

— Все в порядке, Миля.

Она пожала худенькими плечиками и опять уставилась на него вопросительно. Надломленные брови ее заметно выпрямились,— Эмилия уже не ждала ничего плохого.

Максим достал из кармана маленькую книжицу в ледериновой клейкой обложке и положил на край стола. Эмилия в недоумении повела бровями, все еще не догадываясь, в чем дело. И вдруг Максим увидел, как часто забилась голубоватая жилка на ее гибкой шее и как, потянувшись было к этой книжице, Эмилия отдернула руку, словно обожглась.

— Неужели?..— проговорила она.

— Да, все кончилось.

Он и не знал, что его Эмилия умеет так радоваться. Вот она подбежала к нему, вскинула свои тонкие руки на его сутуловатые плечи и, смеясь, подпрыгивая, затормошила его, как мальчишку. О, да она сильная!..

И у него даже этот розовый шрам на лице поблек, стал незаметнее. Перед ней был совсем другой Максим, в точности похожий на того неунывающего парня, которого Эмилия знает по рассказам свекрови и золовок. Ей представилось, что жизнь начинается сначала, что все эти пятнадцать лет, с той встречи среди гарибальдийцев, были для них, Максима Каширина и Эмилии Милованович, лишь испытанием, хотя и очень суровым, без всякого удержу.

— Я знала, я чувствовала, што так будэт! Я вэрила! Я ждала!.. — без умолку говорила Эмилия, то сжимая ладошками его голову, целуя, то откинувшись назад и улыбаясь ему со стороны, издалека. Глубинный свет ее нерусских глаз прорвался наружу, и Максим понял, как неправ был он, считая ее любовь слишком грустной, даже горьковатой.

— Спасибо, Миля. Если бы не ты...

— Как так, эсли б не я?

— Да ты не поняла меня.

— Ох,— послышался из коридора голос Милицы.

Максим обернулся: в дверях стояли, взявшись за руки, обе дочери. Старшая смущенно, исподлобья посматривала то на папу, то на маму, а Дашенька таращила глазенки на сестру, так грубо остановившую ее на полдороге в комнату.

— Идите же сюда,— позвал их отец.

Девочки подбежали, и он ловко подхватил их, поднял к потолку.

— Ой, какие тяжелые! Ну ты, Милица, и растолстела.

— Нет, папочка, это Даша толстая, это она, она! — затараторила старшая.

— Да, подросли! Через год-два такую семью, пожалуй, и не поднимешь. Как думаешь, Миля?

— Ты все тэпер подымэш!..

Зря, зря говорят, что худая слава бежит, а добрая лежит: не успели Максим и Эмилия опомниться, как к дому, стоящему близ крутой излучины Урала, подкатил легковик Егора Егоровича. Приехала Зинаида,

— Ну, братец, от души поздравляю тебя! — сказала она с порога й, не успев пожать ему руку, поспешно отвернулась.