Борис Бурлак - Седьмой переход

Так и не сомкнула глаз до рассвета Анастасия Никоноровна... Опять одна. Кажется и не было этих двенадцати с половиной лет: порванная ткань времени соединилась — нитка за ниточку, и жизнь продолжается в том же бесконечном ожидании чего-то лучшего. Но главное теперь за плечами. Бабий век — сорок лет. На какой-то льготный срок нечего рассчитывать. Нужно жить для ребят. Только бы выстоять в эту пору ранней осени. Как все личное, действительно, быстро осыпается...

Родион Федорович проснулся перед самым Ярском. Поезд то и дело притормаживал у заводских платформ: за окном проплывали корпуса металлургического комбината, крекинга, Южуралмаша, никелькомбината. Скоро центральный вокзал. До чего ж все-таки разросся уездный городок с тех пор, как он, Сухарев, с путевкой укома комсомола уезжал отсюда в Южноуральск — в совпартшколу. Зря не стал военным или инженером. Сверстники его давно ходят в генералах, заделались известными хозяйственниками, иные даже дипломатами. А ему все хотелось повоевать на «переднем крае идеологического фронта». Ненадежное это место — трибуна, чуть споткнулся — и тебя уж никто не слушает. Осталось одно — быть исполнительным статистиком при Егоре Речке.

Поезд местного сообщения сбавлял ход. Родион Федорович взял чемоданы, протиснулся к тамбуру. Он сошел на перрон вместе с вербованными людьми, которых сопровождал разбитной, плутоватый уполномоченный «Оргнабора».

— Не отставайте! — прикрикнул вербовщик на Сухарева.

— Вы ошиблись, я сам по себе,— сказал он докторальным тоном, и болезненно поморщился: «А какая, собственно, разница между мной и простым чернорабочим из его артели».

29

В это пасмурное утро, когда Сухарев, сойдя с поезда, искал попутный грузовик, чтобы добраться до Рощинского, в жизни Максима тоже наступила перемена.

День начинался с обычной неурядицы: литейщики задерживали детали, и Максим пожаловался начальнику цеха. Пока там разберутся, кто прав, кто виноват, придется потерять два-три часа. И чтобы не сидеть без дела, он взялся прибирать вокруг станка. К нему подошел его сосед, молчаливый пожилой токарь, постоял, наблюдая.

— Тебе что, Трофим Петрович?

— Смотрю, как все выслуживаешься.

— Что, что ты сказал?

— Глухим две обедни не служат,— бросил тот на ходу, посчитав за благо удалиться.

Максим привалился к своему ДИПу, опустил руки. Не ожидал он от этого тихони таких слов. Молчал, молчал, и — на тебе — полоснул ржавым словечком по сердцу. За что? Что он ему плохого сделал? Эх, Петрович, Петрович, не нюхал ты пороха, не ползал на брюхе под разрывами снарядов на «шахматной доске» нейтральной полосы. А если сын твой погиб в плену, так при чем тут он, Максим Каширин, чудом уцелевший в Флоридсдорфе? Просто тебе сделалось отчего-то больно сейчас, Трофим Петрович, вот ты и ляпнул, не подумав. Ну да тебе простительно...

Настроение было испорчено. Хорошо, что подали литье, и Максим взялся за работу. Опять эта бронза, которая почему-то тревожит его, будто, напоминая всякий раз о кладбище-музее близ Вены, где он пролежал среди позеленевших памятников до темноты, уже не чая спастись от гестаповской погони... Но делать нечего — надо точить бронзу.

— Максим Никонорович, вас вызывают в горком! — крикнула ему нормировщица Аннушка.

— Вот те раз... Узнай-ка, пожалуйста, может быть, можно после работы?

— Ладно, сейчас спрошу,— Аннушка захлопнула окошко своей конторки, взяла трубку со стола. Максим видел, как она, разговаривая с кем-то по телефону, покорно кивала головой,— кудряшки ее рассыпались, разметались по лицу.— Нет, после работы нельзя! — снова распахнув окошечко, сказала она ему и поманила его к себе.

— Тогда, может, в обеденный перерыв?

— Какой вы странный, Максим Никонорович! Сказано ясно: сейчас же явиться к первому секретарю.

— Ну-ну, иду, иду...— он снял комбинезон, сунул в инструментальный ящик и вышел на заводской двор. Небо прояснилось, кое-где сквозь облака пробивались оранжевые ручейки солнечного света.

До горкома — рукой подать. Не успел Максим собраться с мыслями, приготовиться к ответу на самые фантастические вопросы, как уже очутился в прокуренном горкомовском коридоре. Только сейчас он догадался, что почти взбежал по широкой лестнице на третий этаж, постоял немного у приемной, отдышался. Опять, наверное, эти надоевшие расспросы...

— Товарищ Каширин? Проходите, вас давно ожидают,— приветливо встретила его «секретарь секретаря», как звали ее тут.

Максим взялся за дверную ручку (опять эта бронза!), чуточку повременил. Странно, все его торопят.

Секретарь горкома поднялся из-за стола, пошел ему навстречу. Встала и незнакомая пожилая женщина, которую Максим ни разу не встречал в Ярске. «Приезжая, видно»,— подумал он, бережно пожимая ее руку, мягкую и слабую, как у матери. Секретарь и эта женщина переглянулись, и она сказала спокойно, мужественно:

— Постановлением комитета партийного контроля, вы, товарищ Каширин, восстановлены в рядах партии.

— Как?.. Восстановлен? Я?..— в глазах его стеклянно блеснули слезы. Он попытался плотнее сжать губы, но мускулы обмякли, и все лицо его, суровое, жесткое, с розовым шрамом на щеке и подбородке, сделалось неузнаваемо растерянным. Он никогда не уронил ни одной слезы: ни в окружении, ни на геринговской каторге, ни у свежей могилы отца, но сейчас не мог совладать с собой — тяжкий груз, взваленный на его плечи беспощадным временем, был разом сброшен этой слабой материнской рукой незнакомой женщины.

Вот она взяла со стола красную книжечку, вручила ему, поздравила его. Он принял новый партбилет, взглянул на титульную страницу, где значилось: «Время вступления в партию — апрель 1942 года».

— Все правильно,— улыбнулся секретарь горкома.— Все эти семнадцать лет ты был коммунистом.

— Спасибо,— очнувшись, проговорил Максим.— Спасибо, спасибо вам, дорогие товарищи. Спасибо!..

Секретарь и эта представительница парткомиссии из Южноуральска не находили ответных слов, только встряхивали дружески его рабочую, сильную руку. Не одну тысячу партбилетов вручил секретарь горкома за свою жизнь, но такое и с ним случалось редко.

— Вот, Максим Никонорович,— сказал он, подвигая к нему папку,— видишь, сколько бумаги пришлось исписать...

Максим бегло листал дело. Последней была подшита копия заявления Никонора Ефимовича Каширина, которое, судя по дате, было отправлено в Москву за неделю до его кончины. Отец и мертвым продолжал отстаивать сына...

— Что же я отнимаю у вас время? — спохватился вдруг Максим.— Да и мне пора на завод.

— На завод не ходи сегодня,— посоветовал секретарь.— Иди домой, раз уж такое дело. Я позвоню директору... Ну-ну, успеешь, успеешь наработаться!..— ему хотелось, чтобы и близкие Каширина, долгие годы ждавшие этого дня, не ждали еще до конца смены.