Сергей Чупринин - Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года

17 декабря.В Доме приемов на Ленинских горах встреча руководителей КПСС и Советского государства с деятелями литературы и искусства.

После парадного обеда («…маленький лысый Хрущев мягким голосом пригласил: „Когда человек поест – он становится добрей“» 566) с докладом выступил секретарь ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев.

Что полезно время от времени сверять свои часы , – пересказывает его выступление А. Солженицын. – Что абстракционисты действуют чрезвычайно активно и заставляют соцреалистов уйти в оборону. (Наличие войны разумелось само собою.) Формалисты навязывают партии новый диктат. И поступают в ЦК письма: неужели решения партии (несчётно было их за годы, но все в один бок) устарели? Нет! – вздрагивал Ильичёв всей шеей, – мы не допустим кощунственно распространять про Ленина, будто он был сторонник лозунга «пусть расцветают сто цветов»! <���…> И кинематографисты копаются на заднем дворе, слепнут к генеральной магистрали. И в литературе молодые бравируют фыркающим скептицизмом. А иностранцы выискивают проходимцев вроде Есенина-Вольпина. (Хрущёв: Порнография, а не искусство.) А часть поэтов пропагандирует общечеловеческое начало, как Новелла Матвеева, – мол, всем пою, всем даю. Наступила пора безнаказанного своеволия анархических элементов в искусстве! Требуют выставок без жюри, книг без редакторов. Требуют мирного сосуществования в области идеологии! <���…> А Ильичёв нагнетает и пошёл в наступление, распухая от малого своего объёма: диверсия буржуазии в области идеологии, мы не имеем права недооценивать. Не молодые художники «ищут путей» – а их нашли и потащили за собою. У нас – полная свобода борьбы за коммунизм, но у нас нет и не может быть свободы для борьбы против коммунизма! Великое счастье, что партия определяет всё направление искусства» ( А. Солженицын . С. 65–66).

На правительственном приеме слово дали как писателям левых взглядов (к примеру, старому мастодонту Илье Эренбургу, молодому бунтарю Евгению Евтушенко и покровительствовавшему эстрадным поэтам Степану Щипачеву), так и яростным охранителям (в частности, Николаю Грибачеву и Галине Серебряковой). Не были забыты и абстракционисты. От них выступил Эрнст Неизвестный. Правда, скульптор уже не столько огрызался, как двумя неделями ранее в Манеже, а больше каялся ( В. Огрызко . Охранители и либералы. Т. 1. С. 336) 567.

Главные заявления на встрече сделал почему-то не Хрущев и даже не Суслов, а Ильичев. Ильичев подчеркнул, что никакого мирного сосуществования социалистической и буржуазной идеологий ждать не стоит.

Александр Солженицын, приглашенный на эту встречу 568, был Александром Твардовским в перерыве представлен Н. С. Хрущеву.

Хрущёв, – как вспоминал Солженицын, – был точно как сошедший с фотографий, а ещё крепкий и шарокатный мужик. И руку протянул совсем не вельможно, и с простой улыбкой сказал что-то одобрительное, – вполне он был такой простой, как рассказывал нам в лубянской камере его шофёр Виктор Белов. И я испытал к нему толчок благодарного чувства, так и сказал, как чувствовал, руку пожимая:

– Спасибо вам, Никита Сергеич, не за меня, а от миллионов пострадавших.

Мне даже показалось, что в глазах у него появилась влага. Он – понимал, чтó сделал вообще, и приятно было ему от меня услышать ( А. Солженицын . С. 64–65).

А вот как запомнил эту встречу Евгений Евтушенко:

<���…> в правительственном Доме приемов, я видел, как познакомились два героя двадцатого века.

Первый из них был Хрущев и второй – Солженицын. <���…>

– Никита Сергеевич, это тот самый Солженицын… – сиял от гордости хрущевский помощник Лебедев, как будто он сам носил писателя девять месяцев в своем материнском лоне и самолично родил его на свет божий. Ни отцом, ни матерью Солженицына на самом деле он не был, тем не менее сыграл роль повивальной бабки в судьбе его первой повести «Один день Ивана Денисовича».

Я уловил, что Хрущев, пожимая руку Солженицыну, вглядывался в его лицо с некоторой опаской.

Солженицын, против моих ожиданий, вел себя с Хрущевым вовсе не как барачный гордец-одиночка с лагерным начальником.

– Спасибо, Никита Сергеич, не за меня, а от имени всех реабилитированных… – сказал он торопливо, как будто боясь, что ему не дадут говорить.

– Ну, ну, это ведь не моя заслуга, а всей партии… – с трудно дававшейся ему скромностью пожал плечами Хрущев, на самом деле так и маслясь от удовольствия. Он полуобнял Солженицына и повел его по лестнице вверх, показывая всем это «полуобнимание» как якобы символ братания власти и свободомыслящей интеллигенции ( Е. Евтушенко , Волчий паспорт. С. 547–548).

Вечером того же дня состоялось заседание Президиума правления МОСХа, где призывали к ответу и требовали исключения из Союза художников Леонида Рабичева, Эрнста Неизвестного и других участников выставки в Манеже.

В результате из Союза художников исключили только Евгения Кропивницкого, в выставке не участвовавшего, но заявившего, что «Пикассо – великий реалист <���…> вы знаете, вам всем надо учиться у него!» Аллу Иозефович, Леонида Рабичева и Лилию Ратнер перевели из членов Союза в кандидаты, а позднее то же наказание применили к Николаю Андронову, Борису Биргеру и критику Алексею Гастеву.

18 декабря.В Большом зале Московской консерватории бас Виталий Громадский 569, Государственный хор и хор Гнесинского института, оркестр Московской филармонии под управлением Кирилла Кондрашина 570впервые исполняют Тринадцатую симфонию Дмитрия Шостаковича, написанную по стихотворениям Евгения Евтушенко, и в их числе «Бабий Яр».

По требованию властей Евтушенко вместо «криминальной» строфы «Мне кажется сейчас – я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну, и до сих пор на мне – следы гвоздей» вынужден был написать: «Я здесь стою, как будто у криницы, дающей веру в наше братство мне. Здесь русские лежат и украинцы, с евреями лежат в одной земле». Ровно так же вместо строфы «И сам я, как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я – каждый здесь расстрелянный старик. Я – каждый здесь расстрелянный ребенок» в симфонии поется: «Я думаю о подвиге России, Фашизму преградившей путь собой, До самой своей крохотной росинки Мне близкой всею сутью и судьбой».

Естественно, что вынужденные строфы Евтушенко в своих сборниках никогда не публиковал, как не исправил текст в своей рукописи и Шостакович.

Первое исполнение 13‐й симфонии Шостаковича, – вспоминает А. Баранович-Поливанова, – было воспринято не как очередное произведение композитора, а как общественно-политическое событие. И в первую очередь из‐за «Бабьего Яра», прозвучавшего благодаря, как всегда, не столько пронзительной, сколько пронзающей музыке автора, как набат. <���…> Шостаковича и Евтушенко 571вызывали без конца. А я поймала себя на мысли (как оказалось, не я одна, а очень многие), что после концерта и авторов, и исполнителей, и слушателей посадят в воронки и прямо из Консерватории препроводят на Лубянку <���…> ( А. Баранович-Поливанова . Оглядываясь назад. М., 2001. С. 170–171).