Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Рассевшись вокруг длинного овального стола, занимавшего большую часть проходной комнаты, мы с аппетитом ели и пили, разговаривали, перебивая друг друга.

Разговоры…

О стихах, о логике истории и женской красоте, о футболе и о новых книгах, спектаклях, фильмах, о влиянии Византии на судьбу России и о том, как вести себя, попав под проливной дождь: идти быстро или, наоборот, медленнее. Самойлов в своей поэме вспоминает «спор о раннем христианстве». Интерес к религии был свойственен Тимофееву, и в этом он был отнюдь не дилетант. Слушали стихи Слуцкого, Миши Львовского, Вадима Коростылева, Вероники Тушновой, Марка Максимова, Долгина. Михаил Зив садился за пианино, изрядно расстроенное, и мы пели.

Пели довоенные литинститутские: «Бригантину» Павла Когана, «Это было в городе Каире» Евгения Аграновича, «Одессу-маму» того же Аграновича и Бориса Смоленского, песни, звучавшие по радио, — из «Дон Кихота» и «Клуба знаменитых капитанов», пели смешную песенку из репертуара Вадима Коростылева:

Пели блатные:

Одесские:

Пели песню Самойлова:

Вспоминали даже песенки периода нэпа:

Или знаменитые когда-то «Бублики»:

Под аккомпанемент Миши Зива, с восторгом и смехом — из запрещенной оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».

вспоминает Самойлов.

Чисто советских песен не пели. Не сознательно, нет. Просто — не пели.

Это — особая тема — песенный репертуар начала 50-х в таких компаниях, как наша, до появления того же Окуджавы, Галича, Кима, Высоцкого. Да, тогда в интеллигентских компаниях, а наша была далеко не единственной, «много пели». Это была та почва, на которой выросло уникальное явление русской авторской песни. Еще не было самого этого слова — «барды», однако пелось уже то, «что было в собственной компании» и не только шутя сочинено. Именно в таких компаниях начинали Анчаров, Высоцкий, Окуджава…

Однако вряд ли Бориса Слуцкого или историка-византолога Каждана могло привлекать одно лишь веселое времяпровождение, вселенский треп, пение песенок из «Клуба знаменитых капитанов» да две бутылки сухача. Привлекала сама атмосфера этих вечеров, в которой шел, может быть во многом бессознательный, процесс самоопределения, выработки собственного творческого сознания. Среди рассуждений Каждана о Византии и о «раннем христианстве», споров о поэзии, о театре, религии, живописи вдруг возникали самые неожиданные, парадоксальные теории и концепции, тут же подчас рушившиеся под безжалостными, лаконичными и тонкими репликами Левы Тоома, точными, категорическими суждениями Слуцкого, ироническими — Самойлова или Тимофеева. И прав Самойлов:

Однажды, роясь в превосходной, разносторонней библиотеке Тимофеева, я наткнулся на томик Джона Рида с предисловием Троцкого.

— Не боишься держать это чуть ли не на виду? — спросил я Юру.

Он пожал плечами.

— А если придут?

— Если придут, то неважно, найдут что-нибудь или не найдут, — заметил мудрый Лева Тоом.

То, что прийти могут, это мы понимали. И неважно, найдут что-нибудь или не найдут…

Годы — пятидесятый, пятьдесят первый, пятьдесят второй…

Как-то в конце пятьдесят второго Борис сказал Юре в моем присутствии, что «присекак» следует распустить.

Нет, он не позволил бы себе употребить слово «распустить». Это значило бы признать наш «присекак» некой «организацией». В словах Борис был точен и предусмотрителен.

— Юра, — сказал он, — вы знаете, что происходит. Здесь, у вас, каждый день собираются люди. Вы далеко не всегда знаете, кто сидит за столом. Это может плохо кончиться.

Мы с Юрой понимали, что Борис прав, но распустить «присекак», отказаться от привычных наших сборищ было просто невозможно. Решили ограничиться тем, что слово «присекак» больше не употреблять. Борис пожал плечами. Ясно было, что это ничего не меняет. Однако и ему самому не хотелось лишаться этого прибежища, общения с людьми интересными и ему симпатичными.

— Вот еще! Да ни в коем случае! — кричала Гися Островская, услышав предписание не употреблять это слово. — Вы как хотите, а я буду употреблять! Я даже у себя, в Театре Советской армии, организовала филиал «присекака».

Борис многозначительно взглянул на Юру и на меня. Нам стало не по себе…

Смешно? Сегодня смешно. Тогда было не до смеху. Тем более что впоследствии выяснилось, что дело «еврейского террористического центра» под руководством Ю. П. Тимофеева было уже заведено: один из знакомых Тимофеева, тогда еще находившийся в лагере, рассказывал, что его вызывали, расспрашивали о Тимофееве и дали понять, что он, Тимофеев, — руководитель еврейского террористического центра. Русский до мозга костей, потомственный дворянин — еврейский террорист…

И все же мы продолжали встречаться. Почти каждый вечер. И тот же Слуцкий оставался постоянным участником этих сборищ.

Сейчас я с удивлением думаю: как мы не боялись собираться такой большой компанией? Ведь знали, что происходит вокруг. Готовился процесс «врачей-убийц». На радио увольняли редакторов с плохим пятым пунктом, наложили запрет на привлечение к работе авторов, имеющих «неблагозвучные» фамилии, и тех, у кого фамилии хоть и «благозвучные», но есть подозрение, что они — евреи. Сестра Юры Тимофеева, заподозренная в еврейском происхождении, сумела спастись от увольнения даже не тем, что принесла справку о церковном браке своих родителей, а лишь с помощью документа, когда-то весьма опасного, — о своем дворянском происхождении. Я сам не мог никуда устроиться на штатную работу: еврей. В любую минуту меня могли выселить из Москвы как лицо без определенных занятий.