Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Было нечто, что мешало ему выйти на собственный путь, найти и утвердить себя. Было препятствие. Препятствием был самый близкий его друг — Слуцкий.

Несмотря на внешнюю беззаботность и подчеркнутое легкомыслие, Дезик переживал не самое простое для себя время. Шел процесс внутреннего созревания, поэтического становления.

В этом процессе Борис играл особую роль.

Слуцкий как бы принял на себя право говорить от имени погибших поэтов, быть хранителем их памяти. Идеалом для него все еще был Михаил Кульчицкий с его программой монументальности и высокого революционного пафоса.

Борис не мог существовать без ощущения глобальности дела, которому отдает свой поэтический дар. Значительность дела поднимала и его. «Россия увеличивает нас», — писал он. Нужна была если не Мировая Революция, то хотя бы Россия, — в этом он был верен курсу времени.

— Согласитесь, Юра, — говорил он Тимофееву. — Любовь в наши дни не может быть предметом поэзии.

Пройдет время, и, вырвавшись «из круга общества» и попав в «большой круговорот естества», именно любви посвятит он самые пронзительные свои стихи…

«От имени России говорить», — так понимал тогда Слуцкий роль советского поэта. Самойлову были чужды и монументальность, и «высота революционного накала», и потребность говорить «от имени России». Он говорил только от себя. У него был свой голос и свое понимание поэзии. Он любил Слуцкого. Они были друзьями. Дезик признавал его авторитет и его право говорить от имени погибших. Памяти довоенного содружества поэтов он был предан не менее Слуцкого. Но Богу — Богово, кесарю — кесарево.

Самойлов говорил только от себя.

Авторитет Слуцкого подавлял его, мешал пробиться к тому Самойлову, которым он стал. Восстать против этого авторитета было нелегко: Самойлов высоко ценил Слуцкого как поэта. И все же восстал. Освободился. Это было нелегко, болезненно для обоих. И драматично.

Я помню их в этот период.

Быть может, не будь Борис таким близким другом, авторитет его не имел бы для Самойлова такого значения. А так — он подавлял его, мешал идти своим путем, естественным для него, мешал обрести свой собственный голос.

Чтобы освободиться от авторитета Слуцкого, он рушил его насмешкой. Это было нетрудно — Слуцкий был личностью и, как всякая крупная личность, не без причуд. Отзвуки этой драмы мы ощущали в нашей компании, чувствовали, как постепенно нарастает напряжение в их отношениях.

Дезик пользовался любым случаем, чтобы поиронизировать над Борисом. Ирония его, поначалу мягкая и безобидная, становилась все жестче.

— «Борисы Абрамовичи» пришли, — возглашал он при его появлении.

Слуцкий день ото дня мрачнел. Он не отвечал на шутки и выпады Дезика, отмалчивался. Но вдруг они оба уходили в другую комнату и часами о чем-то говорили — выясняли отношения.

Они разошлись.

Дезик все чаще читал нам свои новые стихи, позже вошедшие в его первый сборник «Близкие страны» [142] Первый сборник Д. С. назывался «Ближние страны». : поэму «Чайная» [143] Поэма «Чайная» в «Ближние страны» не вошла. Опубликована в 1961 г. в альманахе «Тарусские страницы» в Калуге. , «Телеграфные столбы», «Жаль мне тех, кто умирает дома», «Стихи об Иване», военные, так непохожие на стихи других поэтов-фронтовиков, в том числе и Слуцкого. Война в них была не сама по себе, а частью жизни, природы, души. «Сороковые, роковые» [144] Стихотворение «Сороковые» написано в 1961 г. и вошло во вторую книгу Д. С. «Второй перевал» (1963). — в них сконцентрировано только у него существующее видение войны, ставшее и нашим.

Казалось, что разрыв окончательный и дружбе двух поэтов пришел конец. Наверно, Дезик слишком больно задел Бориса, если тот, человек очень сдержанный, мог опубликовать стихи о поэте, «хорошо известном в узких кругах» [145] «Хорошо известен в узких кругах» — первая строка стихотворения Слуцкого, опубликованного в «Тарусских страницах». , «пиликающем на скрипочке». Слова о «скрипочке», которая в нем «пиликает», хорошо объясняет суть их расхождений.

В своих воспоминаниях о Слуцком «Друг и соперник» Самойлов подробно рассказывает о существе и подробностях их расхождения.

Но со временем стало ясно, что их дружба — величина не переменная, а явление более глубинное. Каждый из них обрел свой собственный, неподражаемый голос и стал тем, кем стал: два поэта, на мой взгляд, наиболее ярко и талантливо воплотившие чувства и мысли нашего поколения, давшие ему сдвоенный голос, который именно этой двойственностью, этой противоречивостью наиболее точно передает его сущность.

Прошло время. Нет Бориса Слуцкого. Нет Давида Самойлова.

Но вот в дневниках Дезика я читаю: «Есть линия более протяженная, чем время, и более прочная, чем общество».

Близкая мысль и у Слуцкого — в последних его стихах:

Тот давний разрыв не был ни окончательным, ни бесповоротным. Их дружба-соперничество выдержала испытание временем. И не случайно Самойлов был одним из немногих, трех-четырех человек, самых близких, кого Борис соглашался видеть во время своей неизлечимой болезни. Оказалось, что объединяло их больше, чем разъединяло.

Нежарким солнечным днем начала августа я пересек тихую улочку Тооминга и, пройдя в ворота, остановился перед сидевшим на скамеечке, о чем-то задумавшимся Самойловым. Он поднял голову, блеснув толстыми стеклами очков. Узнал не сразу. Узнав, обрадовался.

Мы не часто встречались последние годы. Точнее, редко встречались. Не уверен, был ли он в последнее время в курсе того, что я пишу: о чем-то слышал, может быть, что-то видел по телевизору, да вряд ли — видел плохо. Во всяком случае, подаренную ему мою книгу «Лестницы» так и не прочел, читать было ему трудно.

Обрадовался он мне, как человеку из общей нашей молодости, который помнит «полуподвал возле Пушкинской», с кем можно вспомнить тех, кого уже нет: Леву Тоома, Юру Тимофеева, Бориса Слуцкого, Авенира Зака, Шуру Шапиро, прелестную, талантливую Гисю Островскую, поговорить о тех, кого давно не видел, общих знакомых.

Было еще желание «довыяснить отношения», связанные с его поэмой «Юлий Кломпус», к которой я отнесся, как теперь говорят, неоднозначно. Мне показалось, что иронии и игры в ней больше, чем допускал, ну, скажем, такт. Впрочем, мы давно уже об этом переговорили — он как-то даже позвонил мне, узнав о моем отношении к этой поэме, и я высказал ему свои ощущения от нее, не очень настаивая на своем неприятии некоторых ее сторон.

Он знал, что жизнь драматична. Знал и то, что в ней, как в трагедиях Шекспира, есть место и для интермедий, наполненных шуткой, весельем, насмешкой над самой трагедией. Он понимал и ценил то, что так мало у нас ценится и даже встречает полное неприятие, — веселье самого факта жизни, вызов ее трагедийной сущности. И был верен этому. Отдавал этому дань и в жизни, и в поэзии. Да и в самой поэме достаточно живого чувства и ностальгии. Чего же обижаться?