Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Он снова и снова возвращался к разговору о поэме. Огорчался, что Юра Тимофеев обиделся на него, и даже написал ему об этом довольно резко. За этими разговорами, в которых он часто повторял: «Вы не правы, там нет личностей», — я ощутил некоторое сожаление о том, что он все-таки был, в частности по отношению к Юре, не вполне корректен.

К тому времени никакой обиды на него у меня уже не осталось. Да и была она недолгой, мимолетной. Есть у поэта право распоряжаться жизненным материалом по собственному усмотрению.

Сейчас, перечитывая эту поэму, я думаю, что та часть ее, которая вызвала у нас неприятие, была по существу попыткой приглушить ностальгическую, в чем-то даже сентиментальную ноту, звучащую в первой ее части. А может, наоборот, эта лирическая нота прорвалась помимо воли самого автора и по существу является подлинным отношением к тем давним застольям. О чем говорят и его воспоминания о Тооме [146] «Глава с эпилогом» в ПамЗ. .

Я прожил на улице Тооминга, напротив его дома, около месяца и виделся с ним едва ли не каждый день. Он читал мне свои последние стихи, — он или Галя, его жена, — ему трудно было читать то, что не знал на память. Галя при нем читала его последнюю ироническую поэму, а он посмеивался, глядя на нас с Женей. Говорили о том, что волновало нас всех, — о событиях в нашей стране, о ее судьбах. Многое из того, о чем мы тогда говорили, я прочел позже в его «Памятных записках». Но чаще всего о том давнем времени, когда собирались у Тимофеева. Вспомнил он и о «Декларации друзей Тоома» и даже показал сохранившийся у него текст этой «декларации».

Разговоры шли на скамеечке возле дома, в его светлом, просторном кабинете, за столом в большой комнате — в столовой, где они с Галей принимали гостей, которые в их доме никогда не переводились. Он любил застолье, любил, как и в молодости.

Я рассказал ему, как виделись со стороны его тогдашние отношения со Слуцким, их начинавшийся разрыв. Высказал свои соображения о том, что, собственно, тогда между ними происходило. Он выслушал внимательно. Не возражал. Долго молчал.

— Да… так все и было, — проговорил он задумчиво.

Я вспомнил его насмешливое: «Борисы Абрамовичи» пришли.

Он рассмеялся и повторил:

— «Борисы Абрамовичи»… Да-да…

Когда я прочел его «Друга и соперника», по некоторым фразам понял — он написал их вскоре после этих наших разговоров.

Когда я сказал, что хочу писать о Борисе, но сомневаюсь: писать о нем трудно, — он согласился: трудно.

— И все-таки напиши, — сказал он. — Обязательно напиши.

У меня лежит открытка, где он повторяет: «Пиши о Слуцком».

Удивительно: они умерли в один день — 23 февраля, с разницей в четыре года.

Тридцать первого мая 60-го года, будучи в Риге, он узнал о смерти Пастернака. Собрался ехать в Москву, но тут с ним случилась, как он писал, «сердечная напасть». Врачи уложили его в постель. На похороны он не попал.

Он умер на вечере памяти Пастернака, который он сам организовал в Таллине и сам вел. «Бывают странные сближенья», как говорил любимый им Пушкин.

Когда я услышал о палочке, упавшей за кулисами за мгновение до его смерти, я вспомнил его, идущего по улице Тооминга на почту, — каждый день, ближе к вечеру, слышалось постукивание его палочки. Это постукивание слышала вся улица. Больше никогда не услышит…

Знакомство Самойлова с И. А. Бродским приблизительно датируется второй половиной 1961 г. В публикуемом ниже письме от 8 июня 1961 г. Д. В. Бобышев сообщает Самойлову, что Бродский (несомненно, еще лично не известный старшему поэту) должен появиться в Москве «на днях» и будет Самойлову дозваниваться. Письмо Бродского (14 января 1962 г.) как будто свидетельствует о сравнительно недавней встрече. Возможно, поездка Бродского в Москву случилась позже, чем планировалась; возможно, Бродский приезжал в 1961 г. в столицу не один раз и не один раз встречался с Самойловым.

Несомненно, Самойлов рано выделил Бродского из круга его друзей, молодых ленинградских поэтов, что отразилось в дневниковой записи от 26 сентября 1962 г.: «Вечером. Ленинградские ребята — Бобышев, Рейн, Найман, Бродский. Бродский — настоящий талант. Зрелость его для двадцати двух лет поразительна. Читал замечательную поэму “Холмы”. Простодушен и слегка безумен, как подобает. Во всем его облике, рыжеватом, картавом, косноязычном, дергающемся, — неприспособленность к отлившимся формам общественного существования и предназначенность к страданию. Дай Бог ему сохраниться физически, ибо помочь ему, спасти его нельзя » [147] ПЗ. Т.1. С. 302. (курсив Самойлова. — А. Н .).

14 февраля 1964 г. Самойлов вносит в дневник размышление о поэме Бродского «Прощальная ода», а 24 февраля записывает: «Бродский арестован. Бессмысленная и подлая жестокость. Настроение похабное» [148] ПЗ. Т.1. С. 353. .

В посвященном Борису Слуцкому очерке «Друг и соперник» (1987–1989) Самойлов вспоминал: «Говорили о суде над Бродским. Я спрашивал, почему никто из имеющих вес писателей, кроме Маршака и Чуковского, за него не вступился. Сказал:

— Таких, как он, много.

Тогда судил не по той шкале. После отъезда Бродского говорили о нем, сравнивая его почему-то с [Натальей] Горбаневской (видимо, пытались определить, как его примут на Западе). Сказал:

— По погонам она намного выше» [149] ПамЗ. С. 227. .

Самойлов в особом статусе Бродского никогда не сомневался. К сожалению, личные контакты поэтов, продолжавшиеся в годы между ссылкой Бродского и его изгнанием, не описаны, а диалог, который старший поэт вел с младшим, практически не изучен. Напомним, однако, о значимом присутствии Бродского («конспекте» «Большой элегии Джону Донну») в одном из важнейших стихотворений Самойлова — «Ночном госте» (1971–1972): «Словом, спят все шумы и звуки, / Губы, волосы, щеки, руки, / Облака, сады и снега. // Спят камины, соборы, псальмы, / Спят шандалы, как написал бы / Замечательный лирик Н.».

Бродский сохранил благодарную память о своем общении с Самойловым в начале 1960-х. В интервью Белле Езерской «Если хочешь понять поэта…» [150] Журнал «Время и мы». 1981. № 63. он назвал Самойлова своим учителем в области перевода и привел его высказывание: «хороший перевод сохраняет семьдесят процентов подлинника». В беседе с Адамом Михником: «Чаще всего в жизни я руководствуюсь нюхом, слухом и зрением…» (1995). Бродский вспоминал: «Я знал Самойлова и читал его. Он был первым, кто дал мне переводы для заработка. С этого началось. Именно тогда (в начале 1960-х. — А. Н .) я, скорее, читал Тувима в переводах Самойлова, чем Ахматову» [151] Бродский И. Книга интервью. — М.: Захаров, 2005. С. 197, 707. .