Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Стихи для «Дня поэзии» пообещал, но не дал. Спешил домой, в Эстонию. По счастью, у Владимира Корнилова, одного из членов нашей редколлегии, нашлось старое стихотворение Самойлова. Посвященное Анатолию Якобсону. Писал он его в конце 70-х без всякой надежды на публикацию. Тут все выламывалось из рамок: адресат — участник правозащитного движения, был изгнан из школы, где проработал десять лет [200] В Московской физико-математической школе № 2 Якобсон проработал с 1965 по 1968 г. и не был изгнан, а ушел сам по договоренности с руководством школы, так как его правозащитная деятельность могла навлечь неприятности на школу. Школа, отличавшаяся свободомыслием, была под постоянной угрозой разгона, который все-таки случился, но тремя годами позже. , эмигрировал в Израиль, работал в Иерусалимском университете и… повесился.

Господи, как все страшно сошлось: наш семинар, надежды, споры, поэзия, любовь. И жизнь. И Родина. И гибель…

Давид Самойлов уже не увидел этой красивой, с портретом старой Ахматовой на обложке, книги, где было напечатано его «непубликабельное» «Прощание» [201] В сборнике «День поэзии 1989» был опубликован первый вариант стихотворения «Прощание». .

Но им и с нами простился.

ФРОНТОВАЯ ПЕРЕПИСКА

Мне лишь во время войны приходилось часто писать письма, но больше неформального характера: родителям, что жив и здоров. А друзья сами были на фронте, писали кратко и редко. Лучше и подробнее других писал Наровчатов — он не отвык писать, работал в газете.

Д. Самойлов Л. Чуковской

Май 1978

04. VII.43

Дезька, родной мой!

Расцеловываю тебя с первых строк — я получил твое письмо. Эти два года были проверкой. Каждый должен был жить и мыслить на свой риск и страх — до этого мы иногда додумывали друг за друга. Из круглосуточного стихового марева в самую гущу событий. Здесь был риск скатиться к реализму побитой морды — худшему из реализмов. Этого не случилось — значит, мы поэты и человеки, а не окололитературные мальчики, занимавшиеся разговорами о лит[ерату]ре, за неимением другой темы для беседы. Ты больше, чем друг и спутник, — ты часть меня, как я часть тебя. Сегодня я по-настоящему счастлив и светел (без сантиментов) — хорошо ощущать, что мы думаем и идем в одно. И —

как писал когда-то наш мэтр [202] Мэтром здесь и далее в переписке именуется поэт Илья Львович Сельвинский (1899–1968), руководитель семинара молодых поэтов при Гослитиздате (1939–1941) и поэтического семинара в Литературном институте, которые посещали Наровчатов и Самойлов. О нем см.: «Наш учитель» в главе «Из прозаических тетрадей». Цитата из первоначального варианта стихотворения И. Сельвинского «Белый песец». .

Кривая стихов у меня шла так. В начале — густо печатал. В своей и во фронтовой насобачился — мог за полчаса любой строкаж на любую тему. Поэзия в них и не ночевала, разве что в отдельных строках. Разглядел опасность дисквалификации. Нашел мужество (!) отказаться и бросил писать для газеты. Сейчас участвую лишь прозой. Полгода ничего не писал, за исключением строк. Потом, мало-помалу — снова. С мая пишу много. С июня — каждый день и сейчас, как говорится, в форме. Пишется взапой. Бывают такие обостренные периоды, когда ходишь, словно с тебя шкуру заживо содрали, — все образами и строками и все остро и до неестественности оголенно переживаешь. Ты знаешь это по опыту. Пишу сейчас только лирику. Первую в жизни. Больше ничего не могу. Этому есть причины. У меня непредвиденное и большое — разрыв с Нинкой [203] Воркунова Нина Иосифовна (1920–1974) — искусствовед, ифлийка, первая жена Наровчатова. . Это грустная штука, Дезька, как люди потеряли друг друга в письмах. Потом взрыв взаимного непонимания с обоюдными грубостями и обидами, о которых вспоминать тяжко. История сложная — тут перемешалось все. Нинке приходилось трудно — ребенок, заботы, безденежье. У девчонки потемнело в глазах — вот она, жизнь, а все остальное сказки. А я — носитель их. Я в ответ — лязгнул зубами, а зубы у меня натренированные и не против нее их пускать бы в ход. Но шли бои большого напряжения, и мне некогда было разбирать, откуда удар, и — ответил. Ответ был приговорного характера, примерно такой формы и тона, как мы когда-то разделывались со своими противниками. Произошло худшее — я ее окончательно убедил, что она такая и есть. Тут уж пошло Нинкино — чем хуже, тем лучше; такая да сама по себе и пр. Первые письма ее были очень обидны и злы. Тут — того хуже. Разрыв. Я прошел через все ступени — от скрежета зубовного до нынешнего. Мне очень больно ее терять — умную, нервную, тонкую, — и до сих пор не могу поверить в это. Я столько себя уверял, что не люблю ее, что наконец понял, что люблю ее до нелепостей. Она сейчас переживает этот скрежет зубовный, и не знаю что и как. Поздно уже. И все-таки не хочется верить. Это внешний пересказ фактов. А глубже — здесь все перемешалось. И не наша только в этом вина. Мы — сколок. Тем грустнее. Посылаю стихи — из них узнаешь, как все это обстояло. Их хвалят ленинградские поэты и литдеятели — от Прокофьева до Кара-Демура (литкритик, открывший Мартынова [204] Почему Наровчатов пишет, что Л. Мартынова открыл Кара-Демур (Вартанян) Сократ Сетович (1911–1977) — сценарист, кино- и театральный критик, не ясно. ), переписывают их. Но ты в них сам разберешься. Шлю те, которые первые под руку. Шли свои.

Дочь — великолепна. Получил ее фото. Ей уже год три месяца. Ольга Сергеевна. Здоровенная девка. Глаза как плошки, и — синие. Веселая и очень здоровенная.

Крепко целую тебя, мой милый. Желаю счастья и удач.

Уверен, что все у тебя будет хорошо.

Твой Сергей

P. S. Проза — тоже наша будет. В соседнем письме шлю литновости. Шли свои стихи. Я вначале написал лишь 8 строк, но потом решил дослать остальное. Шли много.