Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Супермен? Да, сверх-мощность, сверх-честь. Пока он беззвучно жил за моей тонкой стеной, я чувствовала себя и свой дом, и свой образ жизни под защитой сверхмощного танка. Казалось бы, не от кого меня было и спасать, но пока горел свет у него в окне, я знала: со мной ничего не случится. И каждому человеку желаю я встретить своих предполагаемых и ожидаемых убийц с таким величием и надменностью, с какой А. И. С. при мне встретил своих. 9 февраля днем они явились к нам на дачу под видом инженеров; обошли со мною дом; когда вошли к нему в комнату, он не поднял головы от бумаги и продолжал читать. Ушли; я их проводила до ворот; у ворот торчали двое, а за углом машина…

Он спросил меня:

— Вы поняли, кто это был?

— Конечно.

— А как ваше сердце?

— В порядке.

— Нет, у вас посинели губы.

И пошел капать мне капли «скорая помощь».

(Взяли его через 3 дня, в городе, на квартире жены. К счастью, не при мне.)

Супермен? Да, супермен не только в труде и бесстрашии, но и в деликатности. Однажды вдруг постучался ко мне в комнату:

— Простите меня.

— Что такое?

— Вы всегда вешаете свое пальто на 1-й крюк в передней, а я сегодня забыл и повесил туда свое.

— Да ведь на вешалке 7 крючков! А нас двое! Не все ли равно?

— Нет, ведь вы плохо видите и привыкли на первый. Простите.

Один раз на моих глазах А. И. собрался в Крым, куда пригласила его какая-то старушка-поклонница. У нее там домик в три комнаты и сад. Он собрал бумаги, книги, весело уехал — на месяц. А вернулся через 5 дней.

— Что так?

— Она вообразила, что я буду возвышенно трудиться за столом, а она готовить мне обед и мыть за мной посуду. Я удрал.

Таков был этот плебей и хам в быту — насколько мне выпало на долю наблюдать его.

Однако при всем при том, разговаривал ли он с хозяйкой дома? когда этой хозяйкой бывала я?

Как правило, разговаривал или молчал в зависимости от того, выполнены ли уроки. Если нет — скороговоркой на бегу, на ходу. И, живя рядом, постепенно — отнюдь не сразу — я и сама научилась не изображать из себя «хозяйку» и не занимать гостя разговорами. Заметила я, например, что, придя откуда-нибудь (а у него всегда были от наших дверей ключи), он, скинув в передней шапку и куртку, буквально бросается к столу: что-то «с пылу, с жару» записывает. И не следует в эти минуты, пока он не «отбомбился», расспрашивать его или вообще ввязываться. (Думаю, кроме работы над романом он еще вел ежедневные записи, делал «моментальные снимки».) Если же у него все уроки были выполнены и еще не пора спать (ложился в 9), он приходил со мною говорить — просторно, сердечно — и меня слушать. (Я читала многие его рукописи; он удивительно слушал замечания — с интересом, охотой, жадностью.) Говорил он и на просторе немногословно, с большою точностью, без риторики и преувеличенных чувств. (А на прощание всегда крепко меня обнимал: увидимся ли еще?) Говорил всегда в поисках точного соответствия слова — чувству. Беллетристику мою он не жаловал; «Ахматову» ценил высоко; некоторые «открытые письма» тоже, а когда прочел — у Л[юши] мое «Не казнь, но мысль» [330] «Не казнь, но мысль. Но слово. (К 15-летию со дня смерти Сталина)». — См.: Чуковская Лидия . Сочинения: в 2 т. Т. 2. М.: Арт-Флекс, 2001. С. 513–519. , вошел внезапно ко мне в комнату и сказал:

— Это для меня необходимое, как мое. Дайте экземпляр, я буду распространять наравне со своим.

И распространил десятки экземпляров.

…Разговаривал ли он с хозяйкой дома? Лясы не точил, не балакал, не калякал ни с кем… И со мною не. Но в этот день хозяйка дома почему-то записала у себя в дневнике: «Сегодня я получила орден…»

Когда меня исключали из Союза, он, как я узнала позже, не только сам протестовал (по радио), но и провел за моей спиной некую мобилизацию. После секретариата ждал меня у нас на даче.

— Ну, рассказывайте.

Я рассказывала бессвязно.

Дорассказала до того места, где у меня из рук падают бумаги.

— И никто не поднял?

— Нет.

— Вы знаете, я не умею плакать. Но если бы я умел, я бы сейчас заплакал. Никто не поднял?

Тут чуть не заплакала я, но, к счастью, удержалась.

Письмо мое бестолково, п[отому] ч[то] пишу я лежа: у меня грипп. Вообще-то я никому показывать его не буду, п[отому] ч[то] Москва слишком лакома до сплетен. Но Вы, если случится, покажите его тем из Ваших друзей, которые слышали Ваш монолог. Я не вправе оставить Ваши слова безответными. Вообще-то мнения о книгах или идеях А. И. С., самые отрицательные, меня не ранят, не задевают даже. Да и о нем самом: пожалуйста. Но я — хозяйка дома, где жил Солженицын. Это обязывает. К правде.

Любящая Вас

Л. Чуковская

15.01.1975

Посылаю сборник, в котором статья моего друга о Елочке [331] О чем идет речь, установить не удалось. . Если статья К. И. уже не нужна Вам — верните, а нет, пусть живет у Вас. Надеюсь, в Малеевке Вы отдохнули и грипп миновал семью Вашу. Г. И. [332] Галина Ивановна Самойлова-Медведева. привет.

Сохраните это письмо.

Август 68. Москва. Сдаем экзамены в Лит. Жарища. Плавится асфальт. Пахнет серой и надвигающейся грозой. Провинциалы, ходим с открытым ртом, хватая воздух, которого не хватает.

Наши танки (ради бога, почему наши, берите их себе!) топчут Прагу. Общежитейское возмущение дальше трепа не идет, но считается постыдным молчать, и все спорят до хрипоты, жутко раздражая коменданта. Поговаривают, что он бывший надзиратель Бутырской тюрьмы, крепенький такой боровичок в дымчатых очках, весь из себя присутственный. Возникает мгновенно, из пустоты, и всегда в интересный момент. Но мы с ним не церемонимся, не из храбрости, а скорей от нашего «сен-симонского» недомыслия. Понимание утопично вдвойне.

Спасают только стихи. Те, что пишем сами, и те, что ходят в списках: Мандельштам, Ахматова, Ходасевич…

Вездесущая С-чка проникает в ЦДЛ и каждый день приносит на хвосте новости, в основном литературоведческого порядка — кто с кем, что как, где, когда и с какой стати. Вдруг является раскрасневшаяся, довольная, размахивая мятым листочком. Сообщает с таинственным видом: познакомилась с Дезиком, он чудо, Белла от него без ума, такое выдал, Булат прослезился, братцы, держитесь, это нечто!

— Дезик? — спрашиваю.

Сосед закатывает глаза — да Самойлов, отстань, вечно ты… А-а. Сорроковые, рроковые. Фронтовая классика.

С-чка расправляет листок.

— «Пестель, поэт и Анна». Читаю.