Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

Наконец дом находится. Старый бревенчатый, за тощей изгородью, похож на остов корабля, потерпевшего кораблекрушение. Дверь открывает молодая женщина с суровым лицом и гладко зачесанными волосами.

Запинаясь, объясняем, кто мы такие и зачем пожаловали. Она хмурит высокий склодовский лоб, но губами уже улыбается и ведет нас сквозь темные сени, где мы натыкаемся на грохочущие ведра и прочую деревенскую утварь и входим в просторную светлую комнату.

Самойлов поднимается нам навстречу. О, таким мы его и представляли! Очень домашний, милый, в суконной коричневой куртке, с чуть опущенными плечами, мягкими жестами и низко-рокочущим говорком. От него исходит ровная сила. Но мы напряжены и двигаемся, как сомнамбулы. Генка, совсем потерявшись, вытаскивает свои бутыли и извиняется на восточный манер; Зураб, булатовский племянник, искушенный в светских знакомствах, что-то воодушевленно объясняет; себя я не помню.

Самойлов щурит карие бархатные глаза, которые за толстыми линзами очков кажутся слишком большими, и весело посмеивается.

— Галя, — зовет он, — посмотри, что ребята принесли!

Это «ребята» сразу нас окрыляет. Конечно, Галя — жена, а востроглазый чертенок, мелькающий и тут и там, — Варвара, их дочь. Из-за стенки слышен слабый плач совсем маленького ребенка.

— Петя? — спрашивает Зураб, во всем осведомленный.

— Петруша, Петр, — легко поправляет Самойлов и светлеет лицом [341] Явная ошибка памяти. Сын Петр родился в августе 1970 г., а из дальнейшего повествования видно, что первая встреча состоялась до 50-летия Д. С. 1 июня 1970 г., то есть в январе 1970 г. (так как Г. Аламия поступил в Литинститут в 1969 г.), когда Петр еще не родился. .

Потом я часто дивилась этой его способности деликатно, но решительно настоять на своем. В дружеских спорах, или в разговоре с досужим критиком, или просто в домашней беседе он в какой-то момент вдруг говорил «нет», тихо, почти без голоса, но это было последнее «нет». Потом его можно было довести до белого каления или разжалобить до слез — сказанное не отменялось.

Галя уже накрывает на стол, она быстрая и резкая в движениях и говорит отрывисто и сжато. Друг друга они понимают с полуслова.

Вдоль стен от пола до потолка — дощатые книжные полки, и еще один шкаф, пестреющий корешками, и другое непонятное книжное сооружение. Стол, тумбочка с радиолой, кресло-качалка, кажется, и весь ампир. Но уютно как дома.

Давид Самойлович показывает книжку, совсем свежую, Витезслав Незвал в переводах Ахматовой, Пастернака, Ахмадулиной и «вашего покорного слуги, правда, в несколько усеченном виде… но готовлю новый сборник, вроде получается» [342] Сборник Незвала «Избранная лирика» вышел в издательстве «Молодая гвардия» в 1968 г. Следующее издание с большим количеством переводов Д. С. — Незвал В. Стихи. Поэмы. — М.: Худож. лит., 1972. .

Его переводными книгами заставлено полшкафа, а самойловских пока одна, вторая вот-вот выйдет [343] К этому моменту у Д. С. вышло две книги — «Ближние страны» (1958) и «Второй перевал» (1963) — и на выходе была третья — «Дни» (1970). . Грустно.

Ставит пластинку, только что записанную сказку о слоненке, разворачивает афишу, приглашающую послушать его стихи в исполнении актеров с Таганки. Но все это звучит как увертюра. Мы ждем откровения, несчастные максималисты. А он и не собирается нас удивлять, он такой, какой есть, вот что удивительно. Совершенно лишен позы и желания воздействовать на умы. Последнее происходит без его личного участия.

Мы слушаем, слушаем, говорим, говорим, говорим, нас не перебивают. В чьих семинарах? Озеровском (Зураб), Искандеровском (Гена), Винокуровском (я, перебежчица).

— Вам повезло.

А какие книги нравятся? Что пишете? Мечтаете о чем? Простые вопросы, а односложно ответить нельзя.

А как поставлено идеологическое воспитание? Метод соцреализма по-прежнему в ходу?

Тут мы рассказываем собственный литинститутский анекдот. Приходит студент к Райскому (терапевту в литфондовской поликлинике, курировавшему наше заведение и часто спасавшего нас справками в периоды творческих обострений, царствие ему небесное) и говорит: что со мной, не знаю, думаю одно, а пишу другое. Извините, отвечает Райский, но от соцреализма мы не лечим.

Давид Самойлович с Галей заразительно смеются. А может, над нами? Вряд ли. Когда Галя спросила, не без иронии, а как у нас складываются отношения с самиздатом, и мы переглянулись (сказать? ведь это не только наша тайна), Давид Самойлович укоризненно глянул на нее. А мы: нет, нет, вы неправильно поняли, все в порядке, вот только сегодня… вот тут они расхохотались совсем иначе!

Но Галя, как женщина, идет до конца, она не терпит неопределенности.

— А как насчет личного вклада в политическую борьбу?

— Листовки, что ли, расклеивать? — Зураб уважает сатиру, а шуток не уважает.

— А хотя бы, — продолжает Галя, — пламенные революционеры с этого начинали…

— Все, хватит, — обрывает Давид Самойлович, Хмурится, пропускает минуту и:

— Хотите, почитаем стихи? Прекрасно. Давайте по кругу. — Короткий жест в мою сторону.

И на меня находит, как всегда в нервные моменты.

Шуберт Франц не сочиняет…

Он вскидывает брови, смущается, совсем по-детски, а потом подпирает голову руками и начинает внимательно слушать, чуть улыбаясь.

Это Зураб. Генка предовольно ухмыляется, он тоже кое-что вызубрил.

— Ну, ребята, спасибо, — Давид Самойлович снимает запотевшие очки. А глаза такие молодые.

И Галя несет то чай, то кофе, и Давид Самойлович читает отрывки из своего Балканского цикла [344] Тоже ошибка памяти. Стихи из Балканского цикла не могли читаться при первой встрече, так как самое раннее из них написано в октябре 1970 г. , и мы упиваемся свободой его интонаций, разреженным воздухом пауз, устойчивым равновесием каждой строки. Есть что-то планерное в его порыве подняться над смыслом, зорко схватывая с высоты события и предметы.

И он от точно сказанного слова испытывает почти физическое удовольствие. А как владеет голосом, сколько в нем таинственной силы и властной отчужденности, наверное, так говорили в пустыне пророки.

И вино пьет маленькими глотками, словно любуясь им на цвет и на вкус. Как надо настрадаться, чтобы с такой благодарностью чувствовать и понимать!..

К полуночи мы соображаем, что пора уходить, пока нас не прогнали, но хозяева удерживают вполне искренне и без намеков приглашают приехать снова, тогда-то и во столько.

Дорога к станции кажется втрое ровней и короче, и морозец жаркий и озорной, и луна сияет вовсю. Успеваем на последнюю электричку. Всю дорогу хохочем, хохочем, хохочем и не можем остановиться.