Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

— Галя всегда права, — примирительно сказал Даниэль. Он прекрасно понял, что имел в виду Самойлов.

И вот они, склонившись, друг к другу, головы почти соприкоснулись, начинают жадно о чем-то говорить, а мы на цыпочках уходим.

— Спасибо, ребята, — шепчет Галя вслед.

*

Сегодня в Лите ведет семинар Самойлов. Мы нажали на родную переводческую кафедру, с ней всегда можно договориться, еще бы — Лев Озеров, Фазиль Искандер… и Давида Самойловича пригласили с просветительской целью. Тема — русская рифма. Книга с тем же названием практически готова, Самойлов много о ней рассказывал нам на посиделках, блестящее, почти академическое исследование.

Желающих послушать много, больше, чем надо. Сдвинулись тесно, как в очереди за пивом. Даже заочники пришли.

Давид Самойлович говорит увлеченно, но неторопливо, аудитория разночинная, по лицам видно, что не все схватывают на лету. Вместо конспекта на столе лежит бумаженция величиной в одну четвертую страницы с несколькими фразами.

Державин, Пушкин, Некрасов, примеры яркие, убедительные. Новая оценка брюсовского мифотворчества. Самойлов — настоящий ифлиец, владеющий культурой слова и смысла. Образованность не показная, а естественно усвоенная, отсортированная собственным опытом и интересом. Конечно, в Лите ему делать нечего. Здесь, как в разведшколе, учат разным хитроумным приемам и методам сбора информации вместо знаний. Институт изживает себя заодно с соцреализмом.

Лекция закончена, но никто не встает.

— А можно повопрошать? — поднимается Ревуцкий, большой поэт, где-то за метр восемьдесят. Это я из вредности, парень он славный.

— Спрашивайте, — просто отвечает Давид Самойлович.

— А может случиться, что рифма отомрет?

— То или иное можно только предполагать. Например, Пушкин считал, что русская поэзия рано или поздно придет к свободному стиху.

— Пушкин тоже мог ошибаться! — раздается анонимная реплика. Ниспровергателей в Лите хватает.

— Конечно, и вы, и я… Хотя «Слово о полку Игореве» доказывает, что подобный языковый материал освоен и может быть развит… но это под силу новому гению… национальная форма русского верлибра еще не определилась.

— Ну и слава богу. Кому охота прослыть ретроградом?

Давид Самойлович лукаво улыбается.

— А вдруг вы и есть тот самый гений?

Ревуцкий сражен в самое сердце.

Еще вопрос. Задает В. Он прозаик и далек от узкоспециального интереса, но как партиец считает своим долгом встревать во все.

— Для русской фольклорной поэзии характерны точные рифмы, а народ, как известно, лучше чувствует языковую пластику. Как же можно утверждать, что рифма не естественна для русского стиля?

Кажется, он ничего не понял. Но Давид Самойлович терпелив.

— Я говорил, что разрушились лишь старые закономерности, но возникли новые. До сих пор и в народной рифме, и у Державина, и у Пушкина установка делалась на совпадение звуков. Так что принципиальной разницы между народной рифмой и классической нет, разнятся только понятия об этой близости. «Горькая — бойкая» на слух кажется точной рифмой, на самом деле, она всего лишь звонкая. А вот «новая рифма» сознательно неточная. Современный поэт обладает более изощренным слухом, он не едок, он гурман. Но надо понимать, что системы стиха не появляются внезапно.

— Ну, это совсем другое дело, — солидно отвечает В., хотя всем ясно, что он окончательно запутался.

— А как вы относитесь к экспериментам Хлебникова? — спрашивает кто-то у дверей, за столами в три ряда стоят подоспевшие.

— Я не считаю, его стих экспериментаторским. Его поиски в области рифмы правильно будет отнести к разряду неточных рифм. Он превосходно владел диссонансом и составными рифмами.

И Самойлов переходит к классификации хлебниковских рифм, попутно замечая, что и она условна, и называет поэта деструктором канонической строфы.

Чувствуется, что Давид Самойлович устал, да и вопросы задаются больше из любопытства, чем из любознательности, но держится безупречно.

Мы начинаем благодарно хлопать, нас поддерживают, всем спасибо, и медленно расходятся. Давид Самойлович предлагает нам вместе пообедать в ЦДЛ. Видя, что мы мнемся, добавляет: в складчину. Теперь мы согласны. Идем арбатскими закоулками, обсуждая происхождение русской рифмы.

— Вряд ли она заимствована из европейской поэзии, — рассуждает Давид Самойлович, — скорей, стихийно возникла из звуковых повторов в народном эпосе…

Обедаем основательно. Гордо скидываемся по пятерке, спускаемся в «Винницу», пьем кофе и нежно прощаемся на выходе — нам в разные стороны.

…Уже в общежитии вместе с ключом достаю из кармана пальто три голубые аккуратно сложенные бумажки. Генка фыркает, а Зураб свирепеет: вот вам и немецкий счет.

— Самойловский, — говорю.

*

Неохотней всего вспоминаю иную встречу.

Только что вернулись с Новодевичьего кладбища, только простились с Твардовским. ЦДЛ гудит, все ему нипочем. Пристроились за столиком в ресторанном предбаннике, с мороза хочется пить, дуем на окоченевшие руки. К нам подсаживается Еремин [349] Еремин Михаил Павлович (1914–2000) — литературовед, многолетний профессор кафедры русской литературы Литературного института. Участник войны. , пушкинист, наш любимый преподаватель.

Самойлов появляется незаметно, кладет мне руку на плечо, кивает остальным. Не то настроение, чтоб здравствоваться.

— Где стол был яств, там гроб стоит , — говорит с укором, ни к кому не обращаясь.

Неожиданно Еремин разражается смехом, до слез, что-то приговаривает фальцетом. Михаил Палыч непредсказуем.

Мы сидим с каменными лицами. В ЦДЛ, где стоял гроб с покойным, прорваться не удалось, блюстители порядка оцепили квартал в три кольца. Мы и на кладбище проникли в обход, под видом иностранных корреспондентов, Зураб всех сбил с толку своим внушительным видом и ужасным английским акцентом.

Похоронная процессия находилась еще в пути. Военные в чинах, младше лейтенанта не было, насмерть стояли на подступах к вырытой могиле. Чуть забеленная снежной крупкой, она зияла, как отверстая рана. Ближе к могиле Хрущева, на которой высился холм из живых, но уже окоченевших цветов, стайкой сгрудились иностранцы с камерами в руках.

Мы прождали часа полтора, холод был злой и ветреный, мы уже не надеялись, что когда-нибудь согреемся.

Появилась процессия, сзади все напирали, и мы оказались на краю могилы. На другом ее конце, прямо напротив нас, стоял Солженицын, сминая в руках шапку. Плакала вдова в черной шали, к ней прижались дочери. Началась церемония последнего прощания.

Сомнительного вида литературоведы подбивали Солженицына «выдать всю правду-матку», он брезгливо от них отстранился. Это сделал за него, верней, за всех Виктор Некрасов, которого пытались оборвать на каждой фразе и поминутно дергали за рукав.