Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

— Он не умер, вы его убили! — крикнул он.

…Обжигаясь, пьем чай. Самойлов подавлен, отвечает Еремину коротко и отрывисто, разговор беспредметный, обо всем и немножко о поэзии.

Не знаю с чего, но Еремин пускается в рассуждение о национальном характере поэтического таланта, о том, что например, русскую поэзию может развить только русский поэт, генетически и психологически настроенный на раскрытие национального самосознания.

Каюсь, я не заметила подвоха. Чего не услышишь в ЦДЛ!..

Но Давид Самойлович вдруг произносит раздельно:

— Я русский поэт!

— Батенька, как так, — разводит руками Еремин, — на русском языке, да, но воспроизводите свое… м-м… национальное мироощущение.

Давид Самойлович резко встает, с грохотом падает стул, выпрямляется, словно его ударили в спину.

— Я русский поэт.

Еремин оправдывается, а мы срываемся за Самойловым, который в три шага пересек предбанник, лестницу и быстро идет к выходу.

Догоняем и обнимаем с трех сторон. Его трясет. Так проходит с полминуты. Размыкаем руки. Он уже овладел собой и обнимает нас, всех троих сразу.

— А Пушкин, а Лермонтов, а Фет, а Блок, мама родная, весь Серебряный век, — бормочет Генка, — при чем тут кровяные шарики?!

Зураб талдычит что-то из Бердяева.

— И посему дворянства назначенье… — перебиваю я.

Давид Самойлович пытается улыбнуться.

— Не переживайте, ребята, жизнь рассудит.

Рассудила. «Под небом балаган».

*

В последний раз мы встретились в Ереване, уже без Генки, укатившего в свой Кутол, маленькую абхазскую деревушку в зарослях молочной кукурузы и с ленивыми буйволицами, возлежащими в дорожной пыли. Мы с Зурабом успели пожениться, у нас однокомнатная квартира, бешеные деньги (работаем в комсомольской газете), так что можем принимать дорогих гостей с размахом.

Ереван чествовал мастеров художественного перевода, в том числе и Самойлова, программа семинара была насыщенной, тематические доклады чередовались с методическими застольями, и жертвы гостеприимства уже вздрагивали при одном упоминании о коньяке.

Поэтому Давид Самойлович, едва ступив на порог, взмолился:

— Ребята, только без возлияний!

Все же мы усадили его за стол, «прямо цыгановский» сказал он, и приставали до тех пор, пока он не отпробовал всего по кусочку и глоточку.

А потом потекла беседа, и мы плыли наперегонки, подбадривая друг друга.

Давид Самойлович рассказал о наших общих знакомых, о Гале, о Варваре, с особой отцовской ревностью о Петруше, тут же прочел: «мой милый сын, увидь меня во сне». Несколько раз за вечер повторил: «и всех, кого любил, я разлюбить уже не в силах…»

— И нас, правда, и нас? — спросила я, дурачась, он всегда поощрял мои выходки.

А он ответил всерьез и даже с легкой обидой:

— Конечно.

И последнюю книжку «Равноденствие» надписал в самых нежных выражениях, чтоб не сомневались [350] Поскольку сборник «Равноденствие» (1972) назван последней книгой, встреча происходила в 1973 г. после окончания Н. Кремнёвой Литинститута или в 1974 г. до выхода книги «Волна и камень». .

И снова мы входили в одну и ту же реку, жаль, что с нами не было Гераклита, заложившего на нашу голову основы диалектического материализма.

Давид Самойлович прочел весь цикл «Цыгановых», мы постанывали от восторга, пока в полном изнеможении не остановились на «однова». Он сделал глубокую паузу, взглянул на часы: ого! уже четыре, улыбнулся мне и досказал: «Давай, хозяйка, складывать дрова».

Мы вышли на улицу и стали ловить такси. Низко нависало тяжелое южное небо, дымились блеклые звезды, мы поежились.

— Все заставляет думать о смерти, — сказал вдруг Давид Самойлович. — Вам, молодым, этого не понять…

— Ну почему, — съязвил Зураб, — это любимый Надечкин экзерсис… — И прочел нараспев: — «Я ухожу от вас не навсегда, не умирают воздух и вода…»

Давид Самойлович посмотрел на меня как-то странно:

— Я бы мог так написать.

Мы проводили его до правительственной дачи, где его поселили, милиционер у ворот уже вытягивался в струнку, и Давид Самойлович развел руками: «Вот сподобился».

До его самолета оставалось около двух часов, и мы наскоро простились. Знала ли я, что больше никогда его не увижу…

Потом были письма, стихи, стихи и снова письма. Со мной все время что-то случалось: бросил муж, Машка росла шибко умной и слабенькой, страшно умирала мама, книги выходили с десятилетним опозданием — сплошное рыданье аонид, — Давид Самойлович по-родственному за меня переживал, и это придавало силы. А когда улыбнулось счастье, встретился лучший друг, да еще появилась круглоглазая Катька, он написал, что «есть Бог на свете и один он знает, как я рад за вас».

У него было острое чувство уходящего времени, он спешил жить и работать. Часто сетовал, что «туг стал на подъем», что участились периоды, когда «к себе (и стихам) отношусь плохо». Резко ухудшилось зрение, сдавало сердце. Но стихи его были зоркими, как никогда, и еще сердечней и еще…

В Эстонии он обрел душевный покой, насколько это вообще возможно с его характером и бурно меняющейся жизнью. Близко к сердцу принимал все тревоги этой вольнолюбивой республики, с уважением говорил о ее людях, традициях. Картины северной природы согреты любовью и исполнены значенья в его стихах.

И каждое письмо звучало откровеньем.

«Сейчас сижу за инсценировкой “Доктора Живаго” для Таганки. Просят поскорее, боясь упустить время [351] Инсценировку «Доктора Живаго» под названием «Живаго и другие» Д. С. сделал по заказу «Театра на Таганке», но театр не принял ее к постановке. Опубликована, как и пьеса «Фарс о Клопове, или Гарун аль-Рашид», в издании: Самойлов Д. С. Над балаганом — небо: Поэзия и театр. — М.: Текст, 2015. . Это не мой взгляд, т. к. искусство всегда должно упускать».

Не о том же сказал когда-то: «…ведь оно (слово. — Н. К .) не смысл, не звук, а уток пережитого…» Помню, как расстроился, когда в журнальной публикации вместо «утока» возник саблезубый «итог».

Трагические события в Армении и Карабахе прибавили ему бессонных ночей. Я посылала вырезки из газет, копии обличительных документов, он сразу отзывался и просил еще. Очень расстраивался, что затягивается решение Карабахского вопроса, предвидел грядущие осложнения.

Весть о землетрясении обожгла ему сердце.

«Потрясены бедствием Армении. Эта какая-то кара Божья. И в том, что она постигла христианскую Армению, а не мусульманский Азербайджан, может, есть свой трудно постижимый смысл. У мусульманского фанатизма нет идеи жертвы и искупления чужого греха неповинной жертвой. Идея искупления за все грехи человеческие свойственна христианству. Армении досталось искупить все наши непомерные грехи непомерной жертвой. Это, конечно, слабое утешение для живущих.