Давид Самойлов - Мемуары. Переписка. Эссе

И тут все поплыло. Лица, стены, обрывки фраз, мелькнул кишиневский дворик, пахнуло хлевом и вином, звякнула колодезная цепь и… холодок по коже: «в политике кто гений, тот злодей» — и в жар: «…Ликурге, и о Солоне, и о Петербурге, и что Россия рвется на простор»… «князя Ипсиланти» и дальше, дальше… «Анна! Боже мой!»

Кто-то вопит, и наваждение рассеивается. Я выхожу из комнаты, чтобы не слышать, как дотошный москвич уличает поэта в искажении исторической правды, а восторженный ростовчанин сыплет цитатами из Белинского и междометиями из синтаксиса. «У нас или цып-цып или цыц-цыц».

В коридоре душно. Открываю окно и взбираюсь на подоконник. Вниз смотреть не хочется. «Над балаганом небо» [335] Строка из поэмы «Последние каникулы», написанной позже описываемого времени. .

Ни в одном из последующих изданий я не найду строчку, в которой говорится о злодейской природе политической гениальности, будет варьироваться вялый парафраз [336] Стихотворение «Пестель, поэт и Анна» (1965) впервые опубликовано в 4-м номере журнала «Москва» за 1966 г., то есть более чем за два года до описываемых событий. Строка «В политике кто гений, тот злодей» присутствовала в журнальной публикации, но в сборнике «Дни» (1970) была заменена на «На гения отыщется злодей», и эта правка повторена во всех последующих прижизненных изданиях. . О цензура, мать соцреализма! Скольких седых волос стоило ему это насилие над собой? Человеку, умевшему говорить «нет».

*

На собеседовании лезем в стычки с Ошаниным, который своим жеребячьим напором и импозантным видом одновременно пугает и смешит. Нас, условно талантливых, руководители будущих семинаров отторговывают друг у друга, как рабов на невольничьем рынке. «Собеседников» интересует все: местожительство, семейное положение, национальность, партийность, участие в общественной жизни, как будто эта галиматья имеет отношение к литературе. Долго думают над моими ответами. Кажется, меня не поделили.

— Сами-то в чей семинар хотели бы попасть? — спрашивает маленький дядечка с острым сердитым лицом.

— А Самойловский есть?

— Нет, — с ехидцей.

— Тогда в любой.

— Идите.

Не успеваю дойти до двери, слышу за спиной: «еще один подарочек».

Ребята тормошат: о чем спрашивают?

— И о движенье князя Ипсиланти.

С тех пор, когда мы хотим отделаться от навязчивых вопросов, кстати и некстати поминаем воинственного грека.

*

Экзамены позади. Цели ясны, задачи определены, эй, товарищ, больше жизни. Семинар достался валентино-сидоровский. Ничего про этого поэта не знаю, наверное, из «возникших», как говорит один мой приятель. Придется узнать.

А вот Самойлова узнавать не надо, он виден наизусть.

Все, что удается раздобыть самойловского, записываем в общую тетрадку. «Второй перевал», других книжек нет, посредством групповых манипуляций умыкаем из институтской библиотеки. С-чка коллекционирует биографические подробности. Кому что.

— Ну какой он из себя? — пытает ее восторженный ростовчанин.

С-чка морщит лоб.

— «Лысый, старенький, в бархатной блузе?»

— Иди ты!..

— Высокий? Толстый?

— Да нормальный!

— А что, оригинально, — не сдается ростовчанин.

Пройдет неделя, и он с такой же неподдельной страстью будет крутиться вокруг Сергея Поделкова.

В одну из холодных январских ночей в общежитие проносят «В круге первом». Рукопись толщиной в полметра. Надо прочесть до утра. Хотят все.

Ждем, пока Циклоп, так прозываем коменданта за его всевидящее око, удалится в свои покои, расположенные в правом крыле. Ощущаем себя заговорщиками «и некуда податься, кроме них» — и словно вступаем в некое тайное братство.

К утру еле поспеваем. Засыпаем с трудом, дрожь во всем теле. И жгучее желание что-то сделать, предпринять, существенное, чтобы вырваться из чудовищного круга.

К вечеру встаем разбитые, с горьким вкусом правды во рту. Глотаем обжигающий кофе, говорить не можем.

Мы — это «самойловская троица»: Гена Аламиа [337] Аламия Геннадий Шаликович (р. 1949) — абхазский поэт, переводчик, общественный и политический деятель. Учился в Литературном институте в 1969–1973 гг. в 1990-х гг. был депутатом Верховного совета — парламента Республики Абхазия, в т. ч. в 1993–1994 гг. — заместителем Председателя ВС, в 1994–1996 гг. — вице-спикером парламента. Возглавлял Союз писателей Абхазии. , поэт из Абхазии, Зураб Налбандян [338] Налбандян Зураб Михайлович — переводчик, журналист-международник, собственный корреспондент газеты «Московский комсомолец» в Лондоне. , переводчик из Армении, и я, «армавирское чудо», как окрестил меня один московский литератор, наверно потому, что мой чудный город известен ему лишь тем, что там в последний раз видели кота Бегемота.

Именно в этот вечер мы решаем отправиться в Опалиху, где проживает наш опальный поэт. Не правда ли, Россия — родина слонов и символизма? И немцам, и французам, не говоря уже о братской Индии (и Африка нам не нужна), за ней не угнаться.

Собираемся в минуту. Ведь едем не на увеселительную прогулку, а как бы совершаем побег из тюрьмы. А что, и комендант имеется, и железные сетки вдоль окон и лестниц…

У Генки припрятаны на торжественный случай три бутылки молодого домашнего вина, цветов все равно не раздобыть за наши ломаные гроши, поэтому сразу двигаем к Савеловскому вокзалу, где садимся на электричку и вздрагиваем на каждой остановке [339] Поселок Опалиха Красногорского района Московской области, в котором жил Д. С. в конце 1960-х — начале 1970-х гг., находится по Рижской железной дороге. С Савеловского вокзала до него не доехать. . То ли от холода, то ли от возбуждения несем чепуху и стучим зубами. Чтобы согреться, начинаем по очереди выпаливать строчки из «Шуберта»: «Шуберт Франц не сочиняет! Запоется — запоет! Он себя не подчиняет! Он себя не продает!» [340] Вторая строка стихотворения «Шуберт Франц» в указанном варианте напечатана только в вышедшем в 1972 г. сборнике «Равноденствие». До и после этого печаталось «Как поется, так поет».

В нашем исполнении все фразы вызывающе восклицательные, хорошо, что автор не слышит. Попутчики косо поглядывают, разве они понимают, что отчаяние всегда звучит как вызов.

Из последнего вагона вываливаемся прямо в сугроб. Насколько хватает глаз — зимнее идиотическое оцепенение, занесенные снегом лубяные избушки. Идем куда-то, проваливаясь, снегу по колено, мои пенсионерские боты хлюпают, никто из редких прохожих не может толком объяснить, как пройти к Самойлову. Да что они, с ума сошли?!