Василий Титов - Соловьи

Да, у Пашки почему-то были такие думки, что у всех «бывших» были свои имения.

Странные, очень странные у юного Пашки были некоторые взгляды на вещи и явления, и невозможно было понять, откуда они у него. А Боневоленского он ненавидел ненавистью злою, неисправимой, несмотря на то что тот очень любил его и всегда справлялся о нем и у его матери, и при встрече, и у самого его, на вопросы которого Пашка отвечал хоть и не грубо, но односложно, почти высокомерно. Вениамин Исидорыч прощал Павлу его высокомерность, объясняя ее и неустоявшимся характером юноши, и, может быть, даже «простецким» воспитанием его, но никак не подозревал в нем ненависти к себе. А Пашка ненавидел его за то, что был он «бывший».

Однажды Пашка пришел домой возбужденный донельзя и спросил прямо в упор отца, бывшего продотрядца, а потом тоже бывшего милицейского работника, а теперь служащего конторы Заготживсырье, вот такое:

— Па, а па, — сказал Пашка, — а что, Боневоленский не может наделать вреда?

— Это почему? — удивился отец.

— А вот Грошев, отец Мишки, говорит, что он вредный.

— А как ты к Грошеву попал?

Павел промолчал, а отец, повысив голос, бросил:

— Чтобы и ноги твоей у него не было! У этого дяди все вредные. Он всех бы повыслал да пересажал, которые ему не нравятся… Что он говорил тебе?

— А то, что за Боневоленский следить да следить надо.

— Дурак! — бросил отец и больше не стал разговаривать с сыном.

А Егор Грошев, отец Мишки Грошева, товарища единственного Пашки, паренька так себе, тихого и угрюмого, которому он только и доверял одному всего себя, был хорошо известен Матвею Головачеву. Этот человек, железнодорожник когда-то по профессии, вначале путевой обходчик, затем старший стрелочник, с первых дней прихода Советской власти на Обоянье начал служить в железнодорожной милиции. «Бывших»-то разных он повидал, и особенно в те годы отхода их на юг, когда целыми эшелонами «драпали» они на Киев и Одессу, что самому Егору Грошеву пришлось от них пострадать: однажды был он схвачен комендантом неожиданно проскочившего белого поезда, офицериком в черных усиках и золотых погонах, и поставлен к паровозу — «чтобы больше одного патрона на сволочь не тратить». Спас машинист паровоза, давший неожиданно откуда-то снизу пар. В этом пару офицер «промазал». Егор между рельс свалился да и пролежал столько, покуда машинист его с другой стороны паровоза на тендер не впихнул и углем там не засыпал. О, как запомнил Егор эту фразу офицерика с черными усиками о том, «чтобы больше одного патрона на сволочь не тратить». Зато и тряс он всяких «бывших» потом где ни попало. Одного вида городской женской шляпки ему было достаточно, чтобы прийти в ярость. Всех таких вытряхивал он в поездах, не разбираясь, «спекуль» это едет или просто горожанка какая за хлебом на юг подалась. Ну и пострадал за это Егор Грошев. Вначале из железнодорожной милиции его «поперли», а потом, когда перешел в городскую и запил, и спиваться стал, прогнали его и из городской милиции. Жил он последние годы чем-ничем. Где матрац кому перетянет, где забор поднимет, где на станции на погрузке что «зашибет». Жил в одиночку, жены давно не было, жил в старом домике в конце Старой Почтовой. Однако сына своего Мишку пестовал, учил в школе, неученым оставить не хотел. Мишка тоже не любил «бывших». Кроме того, что был угрюм, был он еще и злой парнишка, замкнутый, который только с Павлом и раскрывался и не прочь был участвовать во всех его делах и интересах. Любимым выражением отца его было: «Всех бывших под откос, всех бывших на наковальню». Мишка, сын Грошева, к Головачевым не ходил. Егор Грошев в ту пору, когда его из «городской» вышибли, был под началом у Матвея Головачева. Считал Грошев-старший — Головачев его отстоять-то мог тогда, когда запоем запил, да не захотел. Оттого Мишка и не ходил к Павлу, что за отца на Матвея зол был. Однако Пашку он любил и всегда с ним секретничал.

А Боневоленского Грошев-старший за то ненавидел, что из-за него он и «главное крушение» потерпел. Так было. В годы тяжелые, бесхлебные подкатил поездом к Обояни один старичок в разлетайке черной с полдюжиной чемоданов. На старичке очки золотые, черная разлетайка-безрукавка золотой цепочкой с золотыми львиными головами на груди застегнута, шляпа старая, да как пух мягка, на седой голове. Сам тощ, едва на ногах держится. Молча его Егор потрошить начал, когда вдруг появился старичка встречать этот Боневоленский и ввязался в «реквизицию». На крики и разговоры, когда Егор не послушался, Боневоленский к начальнику железнодорожного ВЧК ударился, и пришлось Грошеву все возвращать по описи. Профессор какой-то оказался из Москвы, который помирать на родину приехал! У Боневоленского он сколько-то пожил да и умер вскоре. Вот после этого и помели Егора из «железнодорожной».

— Ты следи за ним, Пашка, за Боневоленским, это сволочь, — наставлял Егор Грошев юного Павла, когда тот как-то раз к Мишке зашел. — Черт его знает, что он за штука, а этим профессором тогда по начальству кое-кто интересовался. Они, бывшие, сиднем сидят иногда, будто ничего и не делают, а потом раз — и, глядишь, вражина из него обнаружился. Тот-то, с чемоданами, который у него и жил, тоже штука был. Одних бумаг гору с собой привез. Эх, если бы моя воля, я бы всех этих бывших в Сибирь! Или под откос всех!

Пашка был потрясен рассказом Грошева. «А буду следить за ним! — решил упрямо он о Боневоленском. — В самом деле, как чуть что, так везде, где «гнездо» раскрывается, эти бывшие обнаруживаются».

— Буду за ним следить! — сказал он зло отцу и вышел из дому.

— Башку сверну! — крикнул ему вдогонку отец.

Все же основание у юного Павла не доверять разным «бывшим» кое-какие были. Особенно после коллективизации, когда напуганные «бывшие» и из деревень и из городов метнулись во все концы страны, — в этот соловьиный городок столько нанесло разного, очень пестрого люда и с юга и с севера, что среди него попадались по-настоящему стоившие внимания органов госбезопасности.

Если уж не петлюровцы, не махновцы, не белые дончаки попадались, то уж, во всяком случае, старые приставы, жандармы, укрывавшиеся в годы нэпа как-никак под разными профессиями и занятиями, кулаки-мироеды, ювелиры разные, занимавшиеся в Одессе и в Киеве на черной бирже скупкой и сбытом золота и бриллиантов, здесь попадались. Был выловлен один такой банкир-ростовщик, имевший в городах на юге такое количество недвижимого, которое оценивалось в три миллиона золотых рублей. У него на руках нашли и акции каких-то иностранных фирм, и золотишка не мало, а он скрывался под новой фирмой — был скорняк. У него и папа был скорняк, и дедушка, и все скорняки, а миллионы он нажил скупкой полтавского хлеба и «банковскими операциями».