Василий Титов - Соловьи

У Шепелявина Павел Матвеич пообедал, обратил внимание на то, как невкусно были приготовлены блюда: щи с какою-то рыбой, должно быть, с камбалой; запеченный в печи мятый картофель с молоком. Во щах капустные листы были уж очень крупно нарезаны, и пахли щи почему-то горелым торфом. В запеченном картофеле попадались тараканьи ножки. Жена Шепелявина, коротко подпоясанная, в цветастом сарафане, босая, извинялась:

— Уж не обессудьте. Такое тараканьё ноне, что не в ужив. К году, что ли? И дустом я их, и метлою, а ни на убыль — живут! Хоть избу вымораживай.

Павел Матвеич отшутился в том смысле, что скоро, мол, на новых сельбищах будут жить они без тараканов, обед прошел, как пишут о высоких обедах, «в непринужденной обстановке», и с расчетом, чтобы попасть «к огням», он выехал обратно на ближний конец.

Ехали все так же с опаской, осторожно, объезжая местами по снегу овраги и отвершки. Вороной конь, потративший не мало сил на всю эту очень длинную дорогу, уже раза три спотыкался и раза три покрывался такой испариной, что казался покрытым свежим лаком. Старик приласкивал коня, говорил ему одобрительные слова, не понукал излишне.

Павел Матвеич своей поездкой был доволен, сидел в шарабане с удовольствием, хоть вдвоем сидеть в нем было неудобно. Соображая обед у Шепелявина и объяснения его жены о «тараканье», Павел Матвеич со смешком думал про себя: «Да, готовить у нас на селе все же не умеют. Это бы вот тоже должно войти в предмет изучения — отчего так? Продукт есть, а готовят плохо. Может быть, надо учить? Конечно же надо! Это же тоже вопрос культуры.

И вспоминал, где и когда и при каких обстоятельствах он обедал на селе. Но вдруг поймал себя на мысли: «Вот о чем ты стал думать, а раньше с тобою такого не случалось». И с досадой подавил в себе эту мысль и стал думать о Елене Сергеевне.

Что Елена Сергеевна его примет, он не сомневался. Его интересовало одно: как примет? Сделали ли свое дело те самые нежуевские яблоки? Значит ли для нее что-нибудь его долгое отсутствие? Ведь долгое отсутствие иногда тоже причина для беспокойства. А раз беспокоится — значит, думает. Как с этим у нее? «А вот войдем и узнаем», — решил Павел Матвеич, выбираясь из шарабана и отряхиваясь от ископыти и клочков сена, что прилежались к одежде, когда подъехали к больничке.

Коня он велел старику покормить, как быть самому старику — он ничего не придумал, махнул на это рукой и пошел к больничке. На ходу Павел Матвеич даже про шепелявинских тараканов вспомнил и приготовил даже шутку, чтобы начать разговор, ну, что ли, непринужденно. В окошечке, где была кухонька Елены Сергеевны, горел уже свет. Он постучался.

Удивительно мягко, удивительно душевно он был встречен ею. Едва он постучался, как из-за двери до него донеслось такое хорошее, сказанное грудным, высоким и чистым голосом:

— Да, войдите!

Когда же он открыл дверь и переступил порог, Елена Сергеевна, правда, может быть, и сдержанно, но все же оживилась, просияла даже.

— Да где же вы пропадали так долго? — спросила она искренне и душевно, вновь что-то делая на таганчике на шестке печки с высоким челом.

Она и одета-то была так же, как тогда осенью, когда грибы с картошкой жарила, она и улыбнулась, но не так, как тогда, скупо, сдержанно, а как-то по-новому — широко, открыто.

«Думала!» — произнес про себя Павел Матвеич и подошел к ней, протянув руку поздороваться.

— Можно раздеться?

— Можно.

И уже с таганчика была снята сковородка, поставлен чайник. И началась беседа. О том о сем будто вначале беседовали, а получалось хорошо. Павел Матвеич рассказал все, чем был занят зиму. Потом пили чай, потом он уезжал и, прощаясь, несколько дольше, чем было нужно, удержал ее мягкую руку в своей огрубевшей руке.

Так много раз было с марта до середины мая, до того самого момента, когда — надо же так! — Сашка вдруг взял и сел на перекопе возле Долгой дубравы. И что-то очень хорошее, что-то очень чистое, доброе стало складываться в душе у Павла Матвеича. Шевелилась в душе какая-то лесная избушка, уход душою во все хорошее, тихое, когда можно было бы зажить безмятежно и просто.

Правда, старое нет-нет да и наплывало, накатывало. Все, что было, что прошло уже, что было позади, там, в городе, вдруг иногда так начинало тревожить, что Павел Матвеич опять хватался за свои испытанные старые якоря, вроде: «Так держать!», «Вживаться!», «Стоять насмерть!» Но, как только это отваливало, он становился самим собой, летел к Елене Сергеевне и впрямь на каких-то душевных крыльях, и ему становилось легко и спокойно с нею.

Елена Сергеевна не выражала своих чувств открыто, не высказывала их, в ней не было даже намека на то законное чувство ожидания того, что произойдет, что скажет ей мужчина, которое свойственно, пожалуй, каждой духовно развитой женщине, — она словно просто ждала, как все сложится само собою, и отпускала время на все полной мерой.

Правда, раза два она как бы мимоходом спросила его, что почти ничего не знает о том, кто он, как жил. Павел Матвеич съежился внутренне при этом, сделал вид, что все понимает, что для этого как бы не пришло еще время, ответил ласково, вкрадчиво:

— Потом, потом все расскажу.

И на время для себя как бы уладил этот вопрос. Но сам-то он понимал, что этим и так себе не отделаешься. В любви должно быть выяснено все до конца. Иначе утаенное потом подточит многое в крепкой плотине любви, просочится где-то, и уж ничем не залатаешь тогда, прорвет и снесет все дорогое, неимоверно дорогое сооружение.

Он уже берег это сооружение, которое молчаливо у них складывалось, поверял себя в том, может ли он любить так, как иные любят, так, как у него никогда не было, потому что на любовь смотрел он просто и иного понимания этого чувства еще у него не было. Не было! Но оно же уже складывается! И он медлил. Но медлил так, чтобы ей казалось: время их еще несколько не приспело, надо подождать.

При прощании он — конечно, не на людях! — целовал уже у нее руку, был с нею на «ты», почти все знал о ее жизни, кое-что рассказал и о своей. И его больше всего волновал теперь вопрос не о том, что будет ли он принят, — принятым он уже был, — а будет ли он прият со всем тем, что у него было, со всем тем, что он должен сообщить ей.

Особенно его пугало именно то, что он должен был сообщить Елене Сергеевне, и как она это воспримет. Ведь он имел уже два неосторожных случая рассказать кое-что о своей жизни двум первым женам — Клавдии и Эльвире, лишь только кое-что! А что из этого получилось? Все повернулось против него, все против него стало уликами.

На промахи в его работе в прошедшие уже года Елена Сергеевна и сама может посмотреть трезво и понять. Но вот что скажет она, когда о других сторонах его жизни сказать ей придется? А что сказать придется — это Павел Матвеич знал, а то, если не сказать, все равно может получиться плохо.