Василий Титов - Соловьи

— Это с чего бы? — изумился Козухин. — Это получается не разговор, а потолкуй какой-то. Я об этом всурьез, а не для потолкуя. Потолкуй тут ни к чему.

Разговор этот Павлу Матвеичу понравился. И не для «потолкуя» говорил он с Козухиным, которого специально разыскал на берегу Вороны. Поверяя свои мысли о нескладно сложившемся землепользовании во многих хозяйствах по округе, он имел уже в виду конкретное дело, связанное с этим вопросом. Оно касалось колхоза «Победа» и колхоза «Степной».

Павел Матвеич, узнав, где сейчас находится Козухин и что делает, пошел пешим из Порима через лес на Ворону, чтобы, повидав Козухина, потом идти в Романовку, повидать Звягинцева и потолковать с ним насчет некоторых соображений. А соображения были таковы. Дальнее поле у романовцев совсем было суходольное, и на нем то нетель пасли, то овец. В хозяйстве оно весу не имело. А между тем соседний, примыкающий к «Победе» колхоз «Степной», у которого развито было овцеводство и которому дальнее поле романовцев очень было бы кстати под выпасы, имел большой клин земли на пойме Вороны. «Степной» брал с него скудные урожаи болотных сенов, и только. Разделывать под пашню колхоз пойму не собирался. Вот бы и поменяться! Суходол отдать степнякам, а к побединским пойменным пашням прирезать степняковские луга на Вороне и пустить их под запашку.

В смысле землеустройства явная выгода для обоих хозяйств. На сырой пойме степняковцы все равно овец не пасут, а сто пятьдесят голов овец, что пасутся у побединцев на суходоле, им вовсе не нужны. Овец такое количество могут добавить себе степняковцы, а романовские смогут прибавить к своему стаду за счет нераспаханной этой луговой целины не один десяток коров. «В общем балансе, — думал Павел Матвеич, — тоже самое остается, там больше овец будет, здесь больше коров. Смысл же этого — начало выгодного землеустройства для хозяйств».

Его интересовало больше всего, как к этому отнесется прежде всего Звягинцев. Романову эти соображения он сразу не хотел выкладывать. Но едва, добравшись до Романовки, заговорил он об этом со Звягинцевым, как тот и руками замахал.

— Что вы! — сказал он. — И не ждите, что Романов на это пойдет. В общем балансе, конечно, больше добра от этих земель получить можно. Но овчина, шерсть колхозу тоже нужны. Их в магазине не купишь. Без овец в хозяйстве не обойтись. А вы от них освободиться предлагаете. Своей овчины в колхозе нет, так и взять ее негде. Романов не только об общем балансе думает, а еще и о колхозниках.

Заявление Звягинцева обескуражило Павла Матвеича. «Конечно, — думал он, — вотчинные отношения, боярские взгляды на государственные дела». Но вспомнил, что его «общий баланс» есть только его личное покуда мнение и что он здесь только советчик, рекомендатор.

Но вот с этого момента Павла Матвеича что-то и замутило. Что именно? А то, что он прежде всего потерял вкус к своей работе. В душу вошел какой-то голод, как уже не раз с ним бывало, и стал посасывать ее. «Зачем я здесь? — размышлял он. — Кому я здесь нужен со своими советами?»

Однажды среди ночи — а лег он на этот раз все же довольно рано — он проснулся, чего раньше с ним не бывало, безо всякой на то причины и как-то так встревоженный, что сердце стучало, как после неожиданного выстрела за спиной. Ему снился сон. Какой — он не помнил. Но ощущение осталось такое, что будто он всю свою жизнь прожил по заданию, только по заданию.

Это неожиданное открытие испугало Павла Матвеича. Случись это с ним даже год назад, в самое тяжелое его время, он и тогда бы послал всю эту тревогу и весь этот сон, который он не помнил, а только как-то смутно ощущал и мозгом и сердцем, к чертовой матери, и все бы пошло по-прежнему.

Но сейчас поступить так Павел Матвеич не мог. И тревога у него была какая-то новая. И проявление ее какое-то неожиданное и незнакомое.

«Отчего это со мной? — подумал Павел Матвеич, потирая через сорочку под сердцем. — Надо разобраться отчего, проверить, что со мной было вчера, позавчера, неделю назад». И вот тут опять ударила в голову, как минуту, другую назад во сне, когда он неожиданно проснулся, вскочил, сел на краю кровати, прислушиваясь к бою сердца, — ударила в голову ясная мысль: «Да я живу всю жизнь как по заданию!»

И у Павла Матвеича сразу при этом и совсем четко и в мозгу и в сердце обозначилось, отчего это возникло. Да от того, что, возвращаясь из «Победы», он впервые в жизни с отвращением подумал о своей работе. «В самом деле, — думал он, — двадцать два года, как в седле, двадцать два года подряд, как не вылезая из седла! У других все давно устроилось, а я все живу рывками. У других и жены и дети, а у меня все рассыпается. Почему же меня так качает в жизни?»

И Павлу Матвеичу и в самом деле на скрипучем краю кровати показалось, что он едет, и все в седле, что он очень, очень давно в седле и его все покачивает.

«Фу, черт! — сказал он. — Ну ладно, давай разберемся. То, что случилось со мной год назад, того бы уже и хватит, на этом бы можно и остановиться. Ну а что до этого? Служба в армии, служба в районе, не учрежденческая, а особая; служба в большом городе учрежденческая, а и тоже не простая; наконец, это последнее битье, когда едва на ногах устоял, — всего бы этого и достаточно, на этом бы и закончить. Но как закончить? У других хоть желания определились, а у меня и этого нет. Да, один я не сумею жить, один я не сложу для себя жизни».

При этой мысли Павел Матвеич вскочил, не зажигая лампы — электросвет в Пориме бывал только до двенадцати ночи, — оделся, вышел через хозяйский двор на зада́, в огород, и вздохнул как можно глубже, чтобы утихомирить волнение сердца. «Во-первых, — сказал он сам себе властно, — успокойся! А во-вторых, погляди вон в ту сторону, не там ли твоя судьба?»

О нет, это совсем не будет странным, если мы узнаем, что имел в виду Павел Матвеич, когда сказал: «погляди вон в ту сторону», совсем не будет неожиданным то, что в этот час он, и не вдруг совсем, вспомнил Елену Сергеевну и повернулся лицом в темноте в ту сторону, где бежала дорога близ Долгой дубравы на ближний конец Медвешкина и где, укрытая темнотой под сырой мартовской мглою, стояла ее больничка. Что-то более чем влечение шевельнулось в этот час в сердце Павла Матвеича по отношению к Елене Сергеевне, и не угасло, нет, а было просто непонятно, что это такое было.

Он еще долго стоял в огороде, вглядывался в мрак края ночи, лежащий над ближним концом Медвешкина, глубоко вдыхал слегка сырой, а слегка и морозный воздух, словно не мог насладиться им. Высоко в небе вдруг над ним послышались призывные, ясные, гортанные и несколько скрипучие и клокочущие звуки. Казалось, кто-то очень высоко вверху в темноте ночи летел и призывал: «Правь за мной!» На этот звук откликались другие голоса, и, казалось, отвечали иначе: «Правим, правим! Правим, правим!» «Так держать!» — призывал первый голос. «Так и держим, так и держим!» — отвечали ему остальные голоса. Голоса приближались, и Павел Матвеич догадался — летят гуси. Станица прошла над Поримом, отдалилась, криков гусей не стало слышно, и, почему-то вдруг растревоженный, Павел Матвеич с дрожью в голосе сказал сам себе: «Да, так держать! Спасибо, гуси, так держать!» И, вернувшись в комнату, раздевшись, он лег в кровать и уснул до утра сном убитого. С этого утра Павел Матвеич и зачастил на ближний конец Медвешкина.