Василий Титов - Соловьи

Месяц март — самая капризная пора на селе. В марте никогда не знаешь, что будет утром. Ночь на снега и ручьи оковы положит, где подмостит дорогу ледком, где укрепит и скует обнажившиеся колеи и ростопи, и так подмостит, что и на машине проскочишь там, где в полдень хоть на ладье бери пространство. Но чуть припоздал — один смех да грех! — у зимы-старухи с весною ссора. Зима ночь мосты мостила, а невестка к утру пришла и набедила старухе. Глядит зима: где у нее сковано было, там уж потекло, побежало, до новой ночи ждать надо, чтобы старухе невесткины порухи залатать да подчинить можно было. Вот так искони в одном доме живут эти бабы — сварливая зима-свекровь да озорная весна-невестка, ладу между ними никогда нет. Об этом Павлу Матвеичу растолковал Козухин, когда по жуткой грязи из Романова приплелся он спустя дня два после встречи с Павлом Матвеичем на Вороне в Порим купить к пасхальным дням какой-никакой картузишко и сатиновую косовороточку и тут встретился с Павлом Матвеичем.

— Ты, слышь, деловой, — сказал он, продолжая свою «байку» про зиму-старуху и ее невестку, — в марте-то и любая лошадь длиннее бывает, чем по зиме и лету.

— Это отчего же? — искренне удивился Павел Матвеич.

— Это ить как тебе сказать-то, — отвечал старик. — Трудно ей, лошади-то, за собой и телегу, и всю грязь на колесах тащить. Вот и вытягивается она. Ты погляди, вон лошадь идет в телеге.

По Пориму в весенней грязи, через ледяные колдобины на дороге, с которой укатанный машинами за зиму лед еще не сошел, шла лошадь в телеге, на телеге сидела девчонка и говорила лошади на каждом опасном месте: «Внимание!» Лошадь слушалась, спускала в лужи и колдобины телегу легко, плавно и шла вперед как-то на подогнутых сильно ногах. Павлу Матвеичу и впрямь казалось, что лошадь как-то длиннее выглядит сейчас, чем должно быть обычно. Лошадь была невысокая, но такая длинная, настолько длинная, что казалось — ее вытянула так телега, которую она везла. Павел Матвеич расхохотался.

— Ну и глаза у тебя! — сказал он Козухину, а тот ответил:

— У меня глаза одни, они и плачут, они и смеются. Однако девка-то в больницу кого-то везет. Вишь, тулупом на подушках прикрыто.

Павел Матвеич пошел в контору просить коня — теперь уже на машине, на ближний конец Медвешкина проехать было трудно — морозы переставали сковывать прочно землю. А в этот день Павел Матвеич решительно поставил себе быть там, где жила Елена Сергеевна.

В ожидании, когда подадут подводу, он поглядел, как во дворе за конторой на мощные шестискатные машины грузили лес и кирпич рабочие, как их торопил сам Шаров, указывая, что грузить; лес и кирпич, используя нерабочее время в поле, он торопился направить на новые сельбища, где возводились совхозом хозяйственные помещения и первые жилые дома для трех отделений совхоза и куда уже начал перебираться кое-кто из медвешкинцев. Дождавшись подводы, Павел Матвеич сел в шарабан. В шарабане повез его незнакомый ему старик и все указывал возле леса, возле Долгой дубравы на фиолетовые и сиреневые тени, что положили голые дубы на снег у повеселевшей, словно проредившейся за зиму опушки. Конь под дугою бежал шибко, взбрасывал высоко задние ноги, снежная ископыть взлетала высоко и обдавала сильно седоков. Все же ехать вдоль дубравы было не плохо. Тут под сенью леса лежал еще хороший наст, в шарабане по нему можно было объезжать и топкие, раскисшие места на дороге, и рытвины.

Конечно, Павел Матвеич не прямо к Елене Сергеевне решил ехать, это было бы довольно смело. Ехал Павел Матвеич прежде всего к семенным амбарам, где надо было триеровать посевное зерно, где в прирубке с утра налаживали для работы машины. Но проезжать-то надо было мимо больнички, мимо Елены Сергеевны. И у нее он решил обязательно побывать. И Павел Матвеич усмехнулся: «Жених чуть свет!» И решил: «Нет, надо помешкать. А лучше всего до вечера продержаться где-нибудь. Все равно она сейчас в палате, вероятно».

В прирубке у амбара парни меняли на триерах решета. Громко, очень громко они пели старую веселую песенку «Во кузнице кузнецы». В песне были слова:

Дальше в песне рассказывалось, как кузнецы звали Дуню во лесок, чтобы сорвать лопушок. А для чего лопушок? Да сшить Дуне сарафан. Но у Дуни случается беда — в коробок, где у Дуни хранился сарафан, таракан пробрался и проел сарафан Дунин. Проел — ничто! Да где проел! Да как проел!

И вот в этот момент, когда все должно было выясниться, где и как проел таракан Дунин сарафан, и с уст песенников, подначивавших в лад веселому мотиву молоточками по железкам — кузнецы же! — должно было слететь озорное, развеселое слово, Павел Матвеич и вошел в прирубку. Парни осеклись, рассмеялись и, не переставая смеяться, подошли поручкаться — в Медвешкине, по обычаю, оскорбительно было не поздороваться за руку.

— Извините уж, товарищ агроном! — сказал один из них, белокурый, чубатый, такой улыбчивый, что как улыбнулся, так у него улыбка расползлась до самых ушей.

Павел Матвеич знал эту песню, слышал ее где-то в молодости, она ему нравилась. Но он, здороваясь с парнями по очереди, сказал:

— Старо, старо! Что-то вы не ту затянули. Али других не знаете?

— А у нас всякие есть, — отвечал ему тот же белокурый и озорниковатый парнишка в форме ученика школы механизаторов.

И Павел Матвеич вспомнил, что «белокурые в Медвешкине через двор, а белые — так каждый двор», и спросил посмеиваясь:

— Ну как, когда машины готовы будут?

— А к обеду и крутить начнем, — отвечал ему первый парень, — только вот Пантюха мелкие решета приволочет, тут уж и не замай, враз на место — и крути.

— А кто это — Пантюха?

— А наш бригадир, — отвечал парень и приказал: — Лясы-балясы, что белендрясы. Поехали дальше.

Парни вернулись к триерам. Павел Матвеич вышел из прирубки, поглядел на больничку, на скворца, что сидел на голызине у скворечни и пел что-то свое, веселое, подумал: «А скворцов-то прозевал. Прилетели. Ну махну-ка я во второе, скоротаю время».

И, осведомившись у старика, проедут ли они во второе отделение и не засядут ли где-нибудь в медвешкинских оврагах, он приказал трогать.

Ехали с опаской, осторожно. В оврагах копилась вода, отвершки уже поигрывали мутными потоками. Старик сказал, что «теперь все пойдет на часы». Во второе отделение добрались как раз в то время, когда Шепелявин садился обедать. Шепелявин был не молодой человек, угловатый, но сильный и подвижный мужчина, фронтовик; в отделении ему были поручены свекловичные высадки на семена, о которых Павел Матвеич в первую очередь и спросил его.

— Усе в аккурате, — отвечал Шепелявин, — бунты сам проверил. Вскрывали, и где мор какой, порча, заморозь — ничего. Усе в аккурате. Окопали к тому ж. Талость не возьмет.