Василий Титов - Соловьи

Не очень понравилось Павлу Матвеичу то, что он услышал от Козухина. Не очень устраивало его то, с чем он встречался в хозяйственной практике хозяйств своего куста. «Что-то не то я делаю, — думал он в эти дни часто. — Словно бы я не на том месте, где должен быть. Что-то я очень похож на какого-то советчика, а не на агронома. Кому нужна такая работа, как моя? — И задумывался, и спрашивал себя: — Да что же мне и делать-то? После того, что со мною случилось, сам я не могу уйти от этой работы».

В середине зимы, когда стали намечаться «трещинки», как сам думал Павел Матвеич об этом, с руководителями хозяйств, ему все же чаще и чаще стали приходить на память рекомендации Орлова. Рекомендации Орлова пришли к нему на ум тогда, когда он задумался и обратил внимание, что территориально хозяйства и его куста, и соседних кустов были сплошь и рядом сбиты случайно, как когда-то диктовало время и события. На их кройке лежал еще и отпечаток истории заселения этих мест, вернее, отпечаток куда больше, чем столетнего землеустройства. Разбросанные там и сям села и деревеньки после коллективизации жили все так же розно своими делами и своими маленькими хозяйствами на землях исконных, полученных еще при отмене крепостного права от помещиков, со включением угодий и земель, что отошли к ним от помещиков после революции. До минувшей войны все это как-то было терпимо. А после войны, когда села и деревни людом победнели, когда резко в силу других причин обозначился явный упадок в сельской жизни и особенно в сельском производстве, тут при укрупнениях так нарезали хозяйства, что подчас никакого серьезного землеустройства в этом нельзя было предполагать.

В марте, когда уже снег почти весь сошел с полей и лежал в оврагах, по опушкам лесов и в самих лесах, в пору самую непроезжую и непрохожую, Павел Матвеич решил, как старожила и довольно старого человека, порасспросить Козухина, как складывалось здесь поблизи сельское землепользование.

— Как складывалось-то? — задумался Козухин. И отвечал: — Я думаю — по надобности, да без особого ума.

И сказал Павлу Матвеичу:

— Ты, деловой, гляди, что было-то. Ты из Голубовки ноне едешь? Из Голубовки. Голубовка — деревня. А рядом парк видел? Там, когда липы цветут, за пять верст их слышно. Столетние липы-то. А в парке и сейчас еще фундамент дома остался, из круглого тесаного камня фундамент-то! Не приходилось видать? Вот. И рвы там, и даже заметно, где въезд в парк был и где столбы стояли кирпичные. Ну вот, заметно? Заметно. Так это усадьба одного помещика была. Я по мали его еще помню. Умный, доходчивый такой барин был. Фамилия — Угаров. Земли небольшие, а родовые. В этом парке большой человек бывал. Знаете, конечно, Шаляпина? Так он! Пел и по утрам, и по вечерам так, что в Голубовке слышно было. В этом парке пел. Но я не к этому все, а вот к чему. По одну сторону имения-то Голубовка стоит, по другую — Миловидка, по третью — Звонцы.

Звонцы — это на проезжей дороге. Назвали деревню так за то, что кто с дороги той проезжей в имение поворачивал, так в имении и слышно было по звонцам — к ним едут. От этого и деревня Звонцы зовется. И опять я это к чему — к делу. А оно вот какое. Голубовка на черноземе стоит, и луга у нее были. Луга, говорю. А Миловидка на супеске расположена, и лугов нет. А вон Звонцы — те на мокрых местах, кислая у них земля. Ну и вот, деловой, у одних — чернозем и луга, у других — супесь да пески под лозиной, у других — кислая земля. Я сколько годов-то здесь не был. Думал, что после коллективизации уж порядок в колхозах с землей-то наведен, сбиты земли колхозные так, чтобы дельно хозяйства вести, чтобы в расчет все бралось скрозь до больших, смелых, умных хозяйств, получше барских. Приехал. Ан, гляжу, к черноземной Голубовке подмахнули три деревни на супесках. Миловидку с песками отдали Крутоярскому колхозу, а он только овцой и занимался, — земли у него пахотной малость, а суходолов полно. А на что Крутояру супески? Да, говорят, надо ему во что бы то ни стало рожь сеять! Ну, а Звонцам отдали Аплохино, Алепино и Алухино. У Звонцов кислые почвы, а у этих деревень то пески, то суглинки. Их бы к суходолу какому к дальнему подсоединить, и не под пашню, а под угодья пустить, под выпасы. А мне говорят: «Дак как же иначе-то? Они, Аплохино-то, Алепино и Алухино, в упадке были. А Звонцы тон задавали, передовики, молоком, мясом брали. И вот у Звонцов теперь и кислые почвы, и суглинки, и пески.

Вот, чтобы, значит, подтянуть отстающие хозяйства, и подвязали у нас деревни с разными почвами, как на тягач. И никто не подумал, чтобы хозяйства сбить так, чтобы почвы были у них поодинаковей и чтобы по почвам им и профиль дать. Ну так чтоль — где молоком брали бы, где овцой, где хлебом, а где и коноплей, овощью. А у нас всё — хлеб сей. Про почвы у нас забыли, деловой. Науки во всем этом не вижу я, земледелия. Хлебопашество есть, а земледелием мало пахнет от этого, — закончил свой разговор старик.

Разговор этот с Козухиным у Павла Матвеича был у переправы через Ворону, у Каменной сторожки Завьяловского лесничества, через несколько дней после того, как он встретил Козухина в поле занимавшимся рыхлением слежавшейся калийки. Один берег реки здесь гол и луговист, другой — выше и под черным лесом. Здесь пролегла самая короткая дорога из Порима в Романовку, проложенная большей частью через чернолесье, а в одном месте через саженый, высокоствольный бор, где между стволов так далеко видно, что никогда невозможно не заметить, как пролетает между ними даже самая малая птица. В бору летом земляника, гриб, вечный, несмолкаемый шум в вышине и воздух такой, что от него упругими становятся легкие и грудь дышит так, как будто ты сызнова рожден.

Мостки через Ворону были еще не положены, река еще не трогалась как следует, видимо потому, что на низах еще тоже не было полного ледохода, и талая вода почти повсюду по Вороне разлилась по льду и еще не поднимала льда. А старик уже сидел под ракитой на охапке сухой осоки и чинил свой видавший, должно быть, всякие виды яловочный сапог. На песке у Вороны стояли коровы — их по самой весенней рани выгонял Романов на пастьбу. По Вороне, по разлившейся по льду воде, плыл караван лесниковых гусей голов в тридцать, роняя на воду перо, и по тому, куда уплывали белые перья, Павел Матвеич определил, в какую сторону бежит здесь Ворона. Его удивило, что старик уже при деле, и он, соображая мысли Козухина о землепользовании, спросил его:

— А ты, Арефий Панкратыч, в Москве не бывал?

— Был однова, — отвечал Козухин.

— Ну и как? — спросил Павел Матвеич.

— А что как? — отвечал, подумав, старик. — Движение!

Павел Матвеич расхохотался.

— Движение! — повторил он и со смехом предложил: — Вот ты бы там, в Москве, и рассказал о своих наблюдениях.