Василий Титов - Соловьи

Городок всегда узнавал о таких делах в тот же день, и переоценке и обсуждению такие деяния властей среди коренного населения никогда не подвергались. Но, когда позднее пошло что-то уж совсем другое, когда было взято несколько человек таких, за которыми, казалось, не было никакого греха, городок притих.

Городок притих, а у Пашки появилось желание всегда знать больше того, чем знать надо было ему и чем знать было возможно.

Когда он, побывав у Грошева и придя домой, спросил донельзя удивленного отца, не может ли сосед, Боневоленский, как «бывший», наделать вреда, и получил от отца отрицательный ответ, он и отцу не поверил, что Боневоленский человек хороший. Совета отца не ходить к Грошеву он не послушал, но ходить в городской сад после «истории с Лермонтовым» перестал: что-то оскорбляло его все же, когда вспоминал о шутке заезжего дивертисментщика. С этого дня все его свободное внимание перехватил Боневоленский, и что он решил делать, то и стал делать — для чего-то следить за ним. Не ходя в сад, он сидел большую часть дня дома, зубрил, что надо, читал, что надо, твердо решив готовиться в вуз, и поглядывал в окно, во двор, где жил в флигельке Вениамин Исидорыч.

Кто же такой был Боневоленский, биографию которого хорошо знал Матвей Головачев и которого почему-то юный Пашка возненавидел за то, что был он «бывший»?

Вениамин Исидорыч Боневоленский был старый барич. Род и фамилия его давно были записаны в какую-то очень толстую книгу древних лучших русских дворянских родов. Этого не отрицал и сам Вениамин Исидорыч, иногда даже посмеивался над своею знатностью. Для историков его биография — целый клад. В остальном во всем он был просто почти люмпен. Молодым, когда почти до конца разорился не только его дед, а и холеный, ко всему пренебрежительный, до конца дней своих с неослабевавшими привычками аристократа и отец, вконец размотавший все женины хуторки и «остаточки», Вениамин Исидорыч, окончив орловскую гимназию, в гимназической же шинели и в большую жизнь вступил.

Исидор Полинарыч Боневоленский, отец Вениамина Исидорыча, так его в жизнь напутствовал:

— Иди и достигай. Времена барства нашего отошли. Делать нам на Руси остается нечего. Что было — прожито. Что будет — худое корыто. Работать мы не умеем. Служить почти некому. Раньше служили. Теперь прислуживаются. Не по мне! Опоздали взяться за дело. Лучше нас с делом теперь справляются разночинцы да купчишки. Ну и те еще, что из новых бар. Так вот у тебя путь — этот. Пробивайся. Достигай. Не пропадешь. Боневоленские, если захотят, добьются. Учение — главное. Попробуй стукнуться в Московский университет. Письма дам. Родства и в Санкт-Петербурге и в Москве много. Не будь застенчив. Дворянина не оголодишь. Среди родни и фамилий потолкавшись, утвердишься.

Он благословил юного Вениамина старым родовым образом Боневоленских — образом Николая Мирликийского, дал ему на дорогу, чтобы доехать до Москвы в мягком вагоне, пятнадцать рублей, надел нательный, завещанный матерью при смерти Вениамину золотой крестик и так отпустил сына в жизнь. Позади остался Орел, позади осталось детство, и деревянный домишко с двумя подгнившими колоннами по фасаду, да старый отец в нем.

А уже к двадцати двум годам Вениамин Исидорыч пробил себе дорогу в жизни, выучился на агронома в Петровской сельскохозяйственной академии, которую позднее и он называл Тимирязевкой. Хорошо знал и до самозабвения любил он и самого Тимирязева, высокого и седеющего, до предела интеллигентного, еще не старого ученого и демократа, и всегда с восторгом говорил о нем, вспоминая начальные годы учения и его лекции в Петербурге.

А годы жизни и ученье в Петербурге и в Москве были для Вениамина Исидорыча годами сплошного унижения в силу его материального неблагополучия. Поддерживала только фамилия, некоторые связи, которые благодаря заботам отца — а это были главным образом письма к знакомым, прежним сослуживцам и родственникам — не обрывались, а как-то сами по себе множились. А главным-то образом, «корм» себе Вениамин Исидорыч добывал письмоводительскими делами у нотариусов, в адвокатских конторах, в торговых домах, а то и перепиской ученых трудов для разной московской и петроградской профессуры — слава о его исключительной грамотности и красивом, «словно с клише» почерке была известна в столицах многим. И хоть была тогда уже изобретена пишущая машинка и ею в деловых конторах вовсю пользовались, юридический и ученый Питер и Москва все же не любили этого новшества и держались настоящего, ручного письма, как держались всего того, что было прихотью минувшего времени, осененного российским барством.

Года через два после окончания Сельскохозяйственной академии Вениамин Исидорыч поступил ученым управляющим в имение к одному преуспевающему помещику из «новых» под Белгородом, который ладил вести хозяйство на манер товарных западных хозяйств, и пришелся этому хозяину по душе. Помещик не мешал ему не только вести хозяйство на шести разных полях, но и экспериментировать во многом. Для себя Вениамин Исидорыч в этом хозяйстве почти ничего не нажил, кроме жены и сына Ипполита, но зато как агроном встал на большую, свою ногу. Он многое умел, много знал.

Потом, когда бушевало пламя гражданской войны, и шел передел помещичьих земель, и помещика белгородские мужики выгнали из имения, а землю застолбили за собой, был призван Вениамин Исидорыч для работы в Оскольский упродком. Здесь уж было не до агрономии. Он заведовал отделом тары, разыскивал и добывал мешковину, рядна и разные веретья, ладил у кустарей бочки и чаны под капусту, чтобы хоть как-нибудь утолить запросный уездный голод на вместилища под сыпучее и ту же капусту, и рыскал по уезду с продотрядниками выкачивать зерно из кулацких амбаров.

Революцию он приветствовал искренне, и эта работа в упродкоме ему не казалась странной. Наоборот, тут-то, казалось, и дело было, тут-то, казалось, и оправдать многие думы свои было возможно. А думы эти были все опять же о земле.

Почему же о земле? Да потому, что чувствовал еще молодым Боневоленский себя аграрием, потому, что многие тогда слепо искали выход для мужика на более хорошую дорогу, на более «хлебную жизнь», потому, что острым был вопрос устройства жизни мужика и жил тогда еще в Ясной Поляне воинствующий Толстой. А может быть, еще и потому, что многие видели тогда весь смысл жизни всех без исключения людей в земле, дающей хлеб и одежду? Как знать! В те поры молодой Боневоленский и сам бы как следует не смог ответить на этот вопрос. А то отчего же Вениамин Исидорыч чуть, как говорил он сам, в толстовщину было не ударился, и очутился однажды на Херсонщине, в общинном владении «толстовского толка», которое было заложено на деньги одного совсем опростившегося орловского барина.