Василий Титов - Соловьи

Надо отметить еще одно качество Павла Головачева, что он совершенно не влюбленно относился к девушкам.

А уж в семнадцать лет у Павла была на счету не одна «любовь». И уж с шестнадцати лет он для себя усвоил, что «девка» или «баба» — это просто человек, устроенный для мужчины, а мужчина тоже человек, устроенный для женщины. Вот и все.

А чтобы там какая-то любовь, которой мучились многие обоянские его сверстники и девчонки, записки, тайное желание встреч, даже стихи — так это все, как у «бывших»! «Чу́дное мгновенье», «трели соловья», «не искушай меня без ну́жды», «прийди, прийди, желанный друг» — ну что это такое?! Кто запрещает просто договориться? Правда, стихи Павел любил, но не такие, как эти «бывшие». И если когда и учил такие, то только для того, чтобы не «заработать плохо», а «заработать очхор». Да, он и ученье в школе принимал за работу, и меньше всего стремился знать, а больше всего «заработать» отметку.

«Все проще, все проще, — думал он. — Это в книжках все сложно, а в жизни, в делах все проще, чем в толстых книжках». Поэтому он романов не читал и не любил их за то, что в них все было сложно, не просто. Сверстники его «Обрыв» с упоением читают, девочки от «Бедной Лизы» в слезах, а он только хохочет. «Фантасмагория!» — кричит.

Ко всем этим качествам вот что еще надо прибавить Павлу — мстителен он как-то был. Если кому-либо он что-нибудь припомнит, то уж знай — не забудет. Обиду ли какую-нибудь, даже самую малую неуступку в чем-либо — все запомнит, а потом выскажет, осмеет или устроит что-нибудь такое, чтобы товарищу, даже по парте, неприятность была. Злорадствовать не злорадствовал, а смотрит на осмеянного или попавшего в беду свысока, поглядывает на него серыми холодными глазами, будто сказать хочет: «Что, съел? А уступил бы мне, не лез поперек меня, не было бы тебе так худо».

Раз — лет шестнадцать ему уже было — что уделал? Из-за вишен, снятых в чужом саду, с товарищем подрались. Запомнил. Подговорил этого товарища в другой чужой сад забраться, сказал:

— Ты рви, а я покараулю, чтобы не накрыли.

Тот в сад, а Павел забежал к дому владельца и доложил ему:

— У вас вишни рвут!

Товарища накрыли, а Пашка стоял за забором да и глядел с удовольствием, как того хозяин лупил пучком крапивы по всем местам.

Почему выбрал для своего будущего юный Павел агрономию, науку о почве и плодородии, он твердо сказать бы и не мог. Во-первых, ему казалось, что проще земли на свете ничего нет. Цветочки, растения — это все не умиление, это все на земле растет. Значит, и работать на ней проще, чем, ну, скажем, у физиков, химиков. Пал Палыч тоже так говорил: «Земля — это все для человека, она проста, как шар. Потому и надо на ней работать, изучать ее, что она земля, почва. А остальное — все на ней, на земле. Чтобы человеку лучше жилось, по-моему, и надо, чтобы побольше было агрономов».

Вот тогда Павел и решил, что он землей и займется. А во-вторых, наметил он путь себе в агрономию потому, что там математики поменьше. Эту науку он считал «прикладной».

«Многие не изучали большой математики, а коммунизм строят, — решил он. — Надо только побольше хлеба, вот и все. Ну а для этого работать на почве надо». Он так и думал — «работать на почве», а не на земле. И еще он всегда думал про себя: «Таких-то, как я, закаляющихся, мало. Большей частью все лирики. А нужно быть железным. И из нас не все настоящие. Настоящим из класса нашего, может, только я один и буду. А остальные просто кто куда работать пойдут».

Многие из учителей замечали в Павле эту склонность к высокомерию, знаком был многим и его эгоизм. А вот, поди же, — в школе ему никто об этом не сказал! Наоборот, все поддерживали в нем «волевитость», эдакий, мол, «крепыш», и даже в характеристике такой отзыв дали: «волевой, упорный». Впрочем, иначе и быть не могло. Какая же это школа, ежели не волевых выпускает?! За такую работу, пожалуй, и по шапке получить можно. А волевой, ежели и в науку дальше не пойдет, все — волевой!

Таким вот Павел приехал по девятнадцатому году подавать заявление в Тимирязевку в Москву и был принят в нее на почвенное отделение. Почему на почвенное? Не потому только, что на этот факультет подал заявление о приеме Павел, а потому, что и мест на этом факультете оказалось больше.

Президент Сельскохозяйственной академии страны в то время придавал очень большое значение изучению почв страны. В этом он получал самую широкую поддержку свыше потому, что тот, кто был свыше, избрал одну из теорий этого крупного нашего ученого, настаивавшего на повсеместном введении травопольной системы севооборотов.

Кое-какой резон в этом был несомненный. Поля по многим областям страны, выпаханные за десятилетия, требовали огромного количества удобрений, взять которых негде было.

Местами эрозия и бесструктурность почв как результат неумного и неумелого ведения полеводства старым крестьянством давали так себя знать, что об урожаях «как при дедах» даже на лучших землях думать было нечего. Однако нужна ли была травопольная система, скажем, в Сибири, оставалось сомнительным. Неистощенной земли, бескрайних травищ там было достаточно.

Все же травопольная система ученого победила все другие системы ученых, потому что была проста, а другого выхода из создавшегося положения будто и не было. Травы стали сеять там, где в них нужды вовсе не было. И хоть была у этого ученого, система которого была взята на государственное вооружение, оппозиция и в самой академии, и называли его за углом «травником», «перекати-десятипольем», все же верх был его. Словом, Павлу повезло: он поступил в академию больше всего, пожалуй, оттого, что государству тогда нужны были почвоведы, много почвоведов.

Узнав об этом случайно от матери Павла, поздравить Матвея Головачева зашел Боневоленский.

— Поздравляю, поздравляю! — говорил он гордому и растроганному отцу и тряс ему руку. — Это у него большая победа. Попасть в Петровскую — это без особого бою, подчеркиваю, без особого бою редко кому дается. Ах, года, года! А я-то туда как пробивался! Бывало, у нас там и сходки, и кружки разные были. Вольность мысли, полицейских не ахти как боялись. Один Тимирязев чего стоил! Гигант! Правда, мне у него учиться не удалось. Он к той поре уже в Московском университете читал. Но дух его школы и после его ухода в Петровской чувствовался. Ну, у нашей молодежи все давно иначе! Им все двери открыты. Счастлив, что Павел одолел вход в этот храм науки.

Матвей Головачев отвечал:

— Конечно, конечно, храм, храм! Ничего, башковит парень. Пойдет.

И краснел, думая, что ничего не знает об этом храме, и оттого, что не забылся еще разговор с Павлом о Боневоленском как о «бывшем» и о том, что сын решил «следить».

Боневоленский в ту же осень и умер. Умер в октябре. Он шел как-то раз Нижней улицей и увидел, как девочка доставала ведро с водой из колодца. Ведро оборвалось, в руках у девчонки остался обрывок веревки. Тогда она, оглядевшись с испугом по сторонам, закинула ногу на зеленый, склизлый сруб, видимо хотела спуститься в колодец, да и ухнула разом в него.