Василий Титов - Соловьи

Словом, на первом курсе учился Павел точно так же, как в школе своей в Обояни. Свободен — гуляет, шалындает. Дело есть — занят им, не оторвешь.

Жил он в студенческом городке возле Мазутного проезда. Общежитие — двухэтажный желтый дом из щитов, штукатуренный; комнаты — на три-четыре человека. Он и сейчас еще цел, этот городок, строенный на двадцать лет жизни, с загадом на перестройку, сноску, строен еще в первые годы пятилетки. А стоит еще и сейчас, держится, словно не из щитов да столбов дома построены, а сложены из кирпича или рублены «в лапу» из тесаных бревен. Осели дома, покривились местами, а все еще стоят.

Павел жил на первом этаже в одном из таких домов с однокурсниками Еремеем Кривых, улыбчивым, неразговорчивым, вернее, просто молчаливым сибиряком откуда-то из Барабы, да с Вадимом Кушнаревым, обстоятельным, толковым парнем откуда-то из-под Ржева, тверяка по месту рождения. Кушнарев Павлу как-то сразу не понравился манерой независимо, «умно» держаться. В своей комнате на троих он бывал мало в течение дня именно из-за того, что этот умный все там умничал и много спорил и толковал с молчаливым Еремеем Кривых. А у Кривых ему не нравилось имя.

«Эко выкопали имечко ему папа с мамой!» — удивлялся Павел и начал было звать Кривых Ерёмой.

— Ерёма — это Ерёма, — сказал ему как-то с улыбкой на это Вадим Кушнарев, — и это значит — сидел бы ты дома да точил бы свои веретёна. А его зовут все же Еремей. А всяк Еремей про себя разумей!

Это, как показалось Павлу, был тогда первый налет на него со стороны новых знакомых и товарищей и по курсу и по общежитию. «Занозист!» — решил Павел и стал «мало замечать» Кушнарева.

В свободное время, когда можно было шалындать, то есть ничего не делать, его несло в комнату этажом выше, к второкурснику Лешке Гиревикову, парню уже с брюшком, ленивому, вяловатому, с толстым, мясистым носом, похожим на мысок широконосого башмака, туляка родом, выходца откуда-то из-под Богородска, где было когда-то богатое имение небезызвестного графа Бобринского.

— Из бобринских крепостных мой род, — сказал он однажды Павлу. — Но мы народ обстоятельный, нас однова могли и раскулачить.

«Нос», как звали уже Гиревикова товарищи, однако, не произвел на Павла впечатления «бывшего», так как ничем на «бывшего» не походил. Но умением как-то держаться среди людей Гиревиков покорил Павла. Он умел подойти даже к незнакомому или совсем малознакомому и как-то независимо и незаметно для других заговорить по-приятельски с тем, к кому подошел, оказать малую услугу, посмешить, и все бескорыстно, будто по́ходя, а потом, глядишь, что-то и выгадает для себя. Что? А хоть кружку пива!

Умел Лешка Гиревиков отличиться и перед преподавателем, умел и выступить, где надо, например на комсомольском собрании, и так выступить, что кого и осудит, и по косточкам разберет, все же всегда выступит так, что «и овцы целы, и все козлы белы» и он сам и на виду, и в стороне остался.

Любимыми словечками Лешки Носа были «пого́дь» и «не вникай». А любимым занятием было шалындать. Когда и как он готовился и занимался, никто никогда не знал, а пошалындать он любил и днем и вечером. И шалындал. «Бедный на карман», он зато столько знал полезных вещей для товарищей и так выручал иных «в главном», что отказываться от его услуг было бы смешно.

А это главное заключалось в том, что умел Лешка Гиревиков «разговаривать» с девчонками разными. Идет так по улице, выставив свое брюшко поперед носков своих хорошо начищенных ботинок, прикрытых хорошо выглаженными широкими брюками, и балагурит с улыбочкой так, что глазки из-за улыбочки возле толстого носа едва через щелочки выглядывают. И вдруг:

— Погодь!

— Да чего ты?

— Не вникай!

И сразу на несколько шагов вперед и ходу дальше.

— На бабца и зверь бежит!

А навстречу-то, видит Павел, Лешке Носу девушка идет. Улыбочка — и Лешка уже ей и ручку тряхнул. Подходит Павел, а уж Лешка и знакомит:

— Машенька. Красавица наша. Умница. Погуляем?

А Павел красив, строен, ладен. Машенька на него уже и глазки пялит. А Лешка с ходу:

— Погодь! Тут мне на минуточку заглянуть в одном направлении надо. Вы в парке погуляете, что ли? Ну я сейчас, мигом.

И, подмигнув Павлу, до утра исчезнет. И ведь не было же такого у этого Лешки Носа, чтобы обманулся, чтобы не на того «бабца» налетел. А Павел только за полночь дома, а двери в дом на замке. И коли весна, осень — лезет он в окно, через форточку шпингалеты на рамах поднимает, говорит Кривых и Кушнареву:

— Свой, свой!

А зима — бесцеремонно стучится в стекло, жестами показывает, что «свой», просит открыть дверь, что на ночь уже наглухо заперла нянечка. Открывал всегда ему сонный, но улыбающийся Еремей. А утро — он уже у Лешки. А тот:

— Ну что же, по кружечке, что ли?

И сыплет прибаутками, переиначивая пословицы:

— Дурному коню в зубы не смотрят. Не имей два брата, а имей два блата. Так-то вот, Павел, держись моих правил.

Павел только посмеивается. А у Лешки тоже улыбочка под носом-башмаком, и глазки щелочками, и смешок такой, что, мол, все в порядке, так, мол, и должно быть.

А какие ходы-выходы по району он знал! От Мазутного до Савеловского вокзала так мог переулками и дворами пройти и кто с ним провести, что на широкую улицу и ни разу не ступит. И все «поилки» и «стояки» знал от Окружной до Белорусского, что ни одно справочное бюро не могло бы так растолковать, где и когда они открыты и где их искать надо, как это умел делать и знал Лешка Гиревиков. И везде у него «свои», везде кружечка пива «забронирована».

С первого курса Лешка Гиревиков был еще и помощником коменданта в общежитии. Кому кровать, матрасик устроить получше, кому комнату переменить, кого «долбануть», а кого и «покрыть» за проступки и нарушение правил в общежитии — это он умел, это он всегда мог устроить.

Зато, когда началась война и все ребята с первого по последний курс под ружьем оказались, Лешка так сумел повернуть дело свое, что уже в июле сорок первого года под Ташкентом был. Там он года полтора все сдавал кому-то «имущество» и только в сорок третьем, и уже связистом, пошел на фронт. Павел, как и многие ребята, узнав об этом, был возмущен поступком Лешки, даже гневно кричал и называл его трусом и негодяем. Но до самой послевойны никто из ребят Тимирязевки Лешку не встречал. Иных уже не было, а другие шли дорогами, что не скрещивались с дорогами, по которым шел Лешка. Высказать ему презрения никто не мог.

Даже после войны, будучи по делам в столице и будучи уже не Павлом, а Павлом Матвеичем, товарищем Головачевым, и встретив случайно Лешку, Головачев как-то растерялся, протянул ему руку, даже обрадовался. Лешка все объяснил разом, когда зашел разговор о том, почему он под Ташкентом оказался.