Василий Титов - Соловьи

Эту шалость за Павлом заметили многие. Особенно обратил на это внимание седенький профессор, читавший биологию, имя которому было Бронеслав Таврыч. И вот как-то раз Павел, глядя в окно, увидел за ним телеграфный столб, подумал: «Разве здесь есть телеграф?» Рассеянно написал на обложке тетради слово «телеграф», рассеянно прочитал его наоборот, то есть с конца наперед, и вдруг оживился. Из слова «телеграф» у него получился какой-то фаргелет. Он тут как подмигнул кому-то в своем ряду, как подскочил, как выдрал из тетради целую страницу — и вдруг написал записку профессору такого содержания: «Кто такой Фаргелет?» И стал ждать конца лекции.

Кончив, Бронислав Таврыч ответил вперед на устные вопросы студентов. Потом он встал в картинную позу и, хитро улыбаясь, торжественно поднял к лицу записку Головачева и торжественно провозгласил:

— Минуточку, придется удовлетворить любознательность еще одного нашего коллеги. Меня спрашивают, кто такой Фаргелет? Объясняю.

И тут он закатил такую лекцию на полчаса и так увлекательно начал рассказывать о Фаргелете, что даже Кушнарев хватил себя ладонью по лбу, мысленно воскликнув: «Да как же я ничего не знал о таком замечательном естествоиспытателе?» Заняв времени с полчаса, профессор вдруг хитро улыбнулся и закончил свой ответ неожиданно так:

— Ну, каков Фаргелет, хорош? Речь, конечно, идет о телеграфе, Фаргелета я специально для вас выдумал. Я кончил. Спасибо за внимание.

И тогда сотня глаз метнулась искать виновника подвоха. Лекция была последняя, читалась в конце дня, все куда-то уже опаздывали, а тут чепухи на полчаса. Хитрого профессора аудитория все же проводила аплодисментами, потому что любила его. А Павлу чуть ли не хором было сказано: «Брось! Морду набьем!»

Из всех сверстников своих по учению присматривался Павел больше всего к Вадиму Кушнареву, к тому же еще и соседу по койке. Влек его к себе Вадим Кушнарев. Было в этом парне что-то для Павла любопытное. Особенно некая смелость во взглядах на ту науку, которую подлежало им обоим изучить.

Павел, бывало, прогуляв до ночи, идет вором в окно стукнуть или поднимется, привстав на карниз, руку в форточку просунуть, чтобы опустить шпингалет и окно отворить, глядь, а в уголке комнаты на столике Кушнарева зеленая лампочка горит. И сам он сидит за книжками, читает либо выписывает что-либо из книг в свой «катехизис» — толстенную тетрадь, полную записей и рисунков.

А придет домой пораньше, глядь — и рано Вадим дома, сидит на кровати, доказывает что-либо Еремею Кривых, тот слушает, не сморгнув. О чем разговор? О необходимости организации и введения в изучение совсем не новой, однако малопризнанной, но важной науки — натурсоциологии.

Для чего она? Для познания предстоящих задач человечества, которое выходит на широкую дорогу к коммунистическому развитию. А для этого надо знать не только ресурсы даров земли, с которыми ему, человечеству, идти дальше в жизнь, а знать и то, что он своим вмешательством в дела природы натворил.

— Да, надо знать, что мы в природе наделали за истекшие столетия и тысячелетия, — говорил он Кривых. — Вон сколько уже существует проектов, как растопить льды Арктики и Гренландии. Для чего растопить? Для того, чтобы климат Европы потеплел. А какие последствия от этого объявятся — мало кто думал об этом. Арктические льды и сами могут растаять уже от одного того, что в нашу земную атмосферу за последнее столетие выброшено столько углекислого газа и пыли одними доменными печами, что средняя годовая температура на нашем шарике уже повысилась. Пыль, взвешенная в атмосфере, не дает нормально остывать до заведенного природой предела поверхности земли. Еще столетие, еще нагрев — и льды сами начнут таять, где им таять не нужно. Так ли надо думать о равновесии, созданном природой, как думают проектанты об Арктике, или отказаться от этого хотя бы до тех пор, покуда натурсоциология не разберется во всем этом? Ты понимаешь, Еремей?

— Понимаю, — отвечал Кривых, — все ясно. Но главное-то сейчас — людей накормить. Без этого же какой коммунизм?

— Умница! — отвечал Вадим. — Правильно мыслишь. Допустим, — продолжал он, — мы, когда научимся управлять почвой, даже создавать ее по заказу научимся и биологи дадут нам такие сорта растений, что урожаи повысятся в пять, десять, пятнадцать раз, то и тогда мы не решим проблемы прокормления миллиардов людей на земле на какой-то очень длительный срок.

И Вадим загорался. Он вскакивал с кровати, начинал ходить по комнате, говорил:

— Если думать честно и прямо, то ясным становится, что наше традиционное растениеводство давно-давно уже стало явлением без прогресса. Подсчитано, что корнями и корневыми волосками только четырех стеблей ржи можно опоясать земной шар по экватору. Но говорит ли это за то, что только эти растения, за десяток зерен которых мы боремся, нам надо иметь в виду хоть на два столетия вперед? А нельзя ли найти новые источники для пополнения белковых кладовых человечества?

И подходил к Еремею, и, вглядываясь ему в глаза своими голубыми глазами, спрашивал:

— Слушай, Еремей, знаем ли мы, что такое океан? Нет, хорошо еще не знаем. А нет ли в нем для нас чего-нибудь такого, кроме рыбы, что поможет решать вопрос белковой пищи? Вот слон. Ему на земле надо сорок лет жить, чтобы стать на растительной пище взрослым животным. А в океане? Вот кит, чудо-юдо. Он в два года вымахивает весом больше, чем слон, в два года становится взрослым. Почему не идти за белком в океан? Ведь все вышло из океана. И растения, и животный мир. Кит тоже животное, некогда принадлежавшее суше. А взял и опять ушел в океан, потерял все конечности, даже тазобедренные кости у него стали, как атавистический признак.

И, вздыхая, решал:

— Нужна, нужна нам наука — натурсоциология, без нее нам не шагнуть в века.

Павел по первому курсу и поначалу только прислушивался к таким беседам Кушнарева и Еремея, но в них не встревал. Только к концу курса, когда посерьезнел, когда едва выбрался из одной первой серьезной беды, в которую попал, и впервые в жизни решил «утверждаться» и в жизни и в академии, он стал вступать в разговоры на такие темы с Кушнаревым. Как-то раз он ему заметил:

— Но ведь натурсоциология ваша, — с Вадимом он говорил на «вы», — не базисная наука. Это примерно то же, что и натурфилософия.

— Не совсем одно и то же, — отвечал ему Кушнарев. — К тому же у всякой истинной науки вначале вроде бы и нет базы, а потом появляется. База у нее — изучение взаимодействий сил природы, без чего человек может загубить жизнь на земле.

— Будто уж?

— Не будто, а факт, — отрезал Вадим.

В другой раз, когда зашел разговор о причинах первоначалия, Головачев резко заметил: