Василий Титов - Соловьи

Павел был на седьмом небе. Он считал избрание это большой победой. «Значит, есть во мне что-то, — думал он, — если сама Ольга Михайловна выдвинула мою кандидатуру в студком. Значит, стою чего-то».

Словом, «вживался» Павел, «на ноги становился», как сам об этом думал часто. Вместо шалынданий — спорт, вместо безделья — общественная работа. Стремился Павел быть на виду. И успевал в этом. Да он и выглядел теперь уже как-то иначе, чем все остальные его однокоштные. От него всегда и везде попахивало какой-то неуловимой официальщинкой, эдакой особой подтянутостью. Даже одеваться он стал так, чтобы официальность-то эта в нем обязательно оказывалась: зеленую суконную гимнастерку носил, широкий армейский ремень.

В те поры, когда Вадим Кушнарев в библиотеке часами просиживал, добывая по крупице знания из вместительного хранилища различных наук, чтобы утвердиться в своих выводах о необходимости организации социологической науки, и искал пути для связи ее с раздробленными дисциплинами практической биологии, Павел всецело отдавался отвлеченным спорам на социальные и политические темы. Зачастую ломая копья понапрасну со своими слушателями, ни в чем не противоречившими ему, он, усладившись спором, шел к столу добивать науку официального курса и был собой доволен.

Вадим же весь поглощен был только будущим и настоящим своей науки. Он предельно любил свой неуклюжий по виду доми́но агрофакультета, хоть в здании был не только один агрофакультет, а и другие факультеты, вплоть до подготовки умельцев переработки и хранения сельскохозяйственных продуктов. Но любя здание своего факультета, любил Вадим и все другие здания академии, созданные много десятилетий назад, как храм наук, открывающий тайны почвы и природы.

Ему нравился несколько комодистый, о двух этажах, с полуподвалом дом самого сердца академии — центральное здание с башенкой и черным циферблатом часов на них, по которым так удобно поверять свои часы, всегда согласно идущие с распорядком дня и на кафедре, и во всей академии. Любил Кушнарев и большой круглый цветник перед этим зданием с памятником Тимирязеву и два кряжистых, тоже комодистых, здания, вставших позади цветника, и разрыв на лиственничную аллею, уходящую далеко в поле.

А особенно любил Вадим академическое опытное поле и пчельник за изгородью справа и за лесом, что стоял здесь еще полутронутым; и ту дорогу между дач, что вела к Окружной железной дороге; и справа от нее заповедную рощу с дубами; и многих старичков, что жили в дачах и помнили еще и Короленко, учившегося в академии, называвшейся тогда Петровской, помнили и Тимирязева, что утверждал здесь многое из того, что тогда было передового в науке; и трамвай, что пришел сюда только после революции и что был теперь единственным средством сообщения между академией и общежитием.

Любил Вадим все это славное гнездо науки, как родное, в котором, ему казалось, все надо так обжить, чтобы уж потом, после вылета из этого славного гнезда, оно так и оставалось для него большою колыбелью.

И любя все это, не оставался Вадим равнодушным и к тому, что называется общественной жизнью, он любил и комсомольскую организацию свою, и кружковую факультетскую работу, и спорт любил, сдав тогда всех увлекавшие и бывшие обязательными спортивные и военные нормы.

Только никогда не был Вадим так подтянут, как Головачев, вечно ходивший в какой-то неестественной напряженности. Даже в одежде его не было той щеголеватости, с какой носил свою суконную гимнастерку под широким ремнем Головачев, — все в одежде Кушнарева чего-то не хватало. Он, даже когда и на фронт в сорок первом пошел, не умел носить своего полушубка и шапки с тою лихостью, с какой носил их Павел. У Павла все крючки по уставу, и на месте, и застегнуты. У Вадима, глядишь, пола застегнута на какую-то канцелярскую скрепку. Ветер дует ему под полушубок вовсю, до костей прохватывает, а Вадим не замечает в своей «академической» рассеянности всего этого. У Павла в карманах все, как полагается, — лишнего ничего нет. А у Кушнарева карманы отвисли от пустых патронных гильз. А гильзы-то все заткнуты туго бумажками. Что в этих гильзах? А все то, что интересует Вадима. И семена, собранные с какой-то былки, случайно увиденной, и жучки какие-нибудь, которых нашел он там, где и водиться они не должны, и обмерзшие гусеницы незнакомого ему вида.

В свободное время вынимает все это он, на ладонь кладет, рассматривает, соображает и обратно кладет в карман, написав на бумажке-затычке что-то. Несомненно, несомненно, вышел бы из Вадима хороший следопыт науки, хороший ученый, если бы было суждено ему жить. Не случилось этого! И кто бы мог подумать, что виною его смерти будет не шальная пуля или удар в честном бою, а Павел Головачев, к которому он никогда не имел ни симпатии, ни отвращения.

Война застала Головачева и Кушнарева, когда оба они были по третьему курсу и работали далеко за Волгой, на практике по исследованию почв засушливого этого края. Жили они в селе Дергачи, бывшем уже тогда районным центром, в котором побывал когда-то Лев Толстой. Несколько слов, а вернее, упоминание о Дергачах Толстой оставил в своей жуткой и гневной повести «За что?».

Этот районный центр славился только тем, что в селе за последние годы был посажен небольшой парк, освежаемый поливом из городского водопровода. Вкруг же — ни сада, ни дерева. Старые сельские дома из самана и привозного дерева, пыльные улицы, полуразрушенная церковь с вытоптанным кладбищем посредине селения. А за селом степь, не очень богатая дарами природы.

Почвы — тяжелый чернозем, каштановые, подзолисто-каштановые. От Волги до Иргиза на всем пространстве что и рек-то, что Большой да Малый Узени! Все остальные назвать реками нельзя. Их источник — талые, паводковые воды. Реки-стоки — если не подпрудить, то к средине лета сухи уже лежат. Даже Узени так пересыхают каждогодно, что превращаются в бочаги, по которым, ступая на водную растительность, как посуху, ходят кулики. Что и есть вблизи Дергачей одна приличная река-транзитка, так это будет Алтата, собирающая в паводки достаточно вод, чтобы ею заниматься. Остальные, вроде Камышлейки, только частная выручка из беды.

Засухи, почвенные засухи — жестокий бич этого края. Их насчитывается здесь четыре: ранняя весенняя, весенне-летняя, позднелетняя, осенняя. Как ни жди с неба капли воды — нет ее с неба в эти месяцы года. Словно нарочно придумала природа такие муки для этих земель, что на них под безоблачным небом, как в какой-то закупоренной кругом жаркого солнца колбе, все живое живет, дожидаясь, когда эту огненную пробку выдернет некий волшебник и взбрызнет на жаркие стенки сосуда хорошего дождя.