Василий Титов - Соловьи

— Что же вы хотите? — спросил резко Павел.

— А то, о чем говорил. Видите, какие хлеба идут на лимане на Алтате? Страшна им засуха? А тут недалече есть лиман, построенный еще при жизни Ленина в двадцать первом году, вслед после знаменитого поволжского голода. Так он заброшен, плотину вода промыла много лет назад! За влагу тут никто не взялся, а все за травополку схватились.

— Так что же вы все-таки хотите? — с еще большим раздражением спросил Головачев.

— А то, — прокричал, еще больше вспылив, Вадим, — чтобы думали! Борьба за влагу! Глубокая пахота! Высокая борозда поперек склона и стока! Постройка лиманов! — кричал он. — Паровое поле большое нужно. Пары — борьба с сорняками. Пары — влагозарядка, они влагу накапливают. Сей не житняк на многие лета, а однолетние на корма. Тогда и корм скоту будет, и под пшеницами поля больше будет.

— Так вы против травополья? — ехидно спросил Головачев. — Но от этого даже самые упорные противники отказались! Вы проповедуете неофициальную точку зрения.

— Мне нет ровным счетом до этого никакого дела, — ответил спокойно Кушнарев. — И я не о точке зрения, а о том, чтобы она не ложилась гнетом на опыт и науку. Даже если это точка зрения очень авторитетного человека. В сельском хозяйстве авторитет — агроном, хлебороб. Вы у Ленина читали о том, что пришла давно пора, чтобы поменьше политики? Я прочту вам.

Вадим полез в карман своей куртки, достал записную книжку, полистал ее, сказал:

— Вот слушайте, это Ленин говорил: «…На трибуне всероссийских съездов будут впредь появляться не только политики и администраторы, но и инженеры и агрономы. Это начало самой счастливой эпохи, когда политики будет становиться все меньше и меньше, о политике будут говорить все реже и реже и не так длинно, а больше будут говорить инженеры и агрономы».

Вадим помедлил и продолжал:

— Читаю Ленина: «Самая лучшая политика отныне — поменьше политики. Двигайте больше инженеров и агрономов».

И спросил с сердцем:

— Не ясно ли? Жизнь определяется наукой, развитием общества через науку и науки через развитие общества, а не одной политикой. Нам нужна химия, а не травополье. Нам нужны удобрения, удобрения и удобрения, а не тщедушный житняк. Это тоже политика. Но какая! Вам не нравятся мои взгляды на несложившуюся еще науку — натурсоциологию. Не я ее придумал и придумываю. Есть мужи посерьезнее меня. А она тоже служить могла бы нашей политике накормления человека и его будущему.

Вадим швырнул свою записную книжку на кровать и продолжал:

— Эта наука должна и может повести за собою все науки так, чтобы не поработила наша размашистая материальная культура всей нашей природы. Химия для полей, а не порастание одной трети пашни травою. Один Магнитогорск уже мог бы дать удобрений на много миллионов гектаров пашни. А у нас там ни одного цеха, чтобы серную кислоту хоть делать для выработки удобрений. Об этом говорил Прянишников! Не он ли об этом говорил? Полковник Кошкарев у Гоголя тоже мечтал, что у него мужики будут изучать химию, а сам такие канцелярии развел, что через них науке прорваться невозможно было.

Головачев вскипел.

— Ну, знаете, вы плохо кончите! — прокричал он. И, не став больше говорить, вышел на крылечко дома.

Удивительно, как неумно думал молодой Головачев о Вадиме. А между тем много лет спустя, когда в Саратове собралась выездная сессия ВАСХНИЛ, она подтвердила все те-догадки и всю ту практику многих ученых лиц и агрономов, в которой, как в зеркале честном, отразилось все то, о чем догадывался и говорил Вадим. И высокая борозда, и пахота поперек склона, и осуждение увлечения травопольем, и лиманное орошение, и достаточное количество полей черного пара, как мера борьбы с сорняками и сбережения влаги, — все было одобрено, утверждено, введено в практику земледелия в Заволжье.

Удивился Головачев всему этому после войны, когда узнал об этом и когда купил в Москве аккуратную голубую папочку книг и брошюр, изданных Саратовским издательством к открытию сессии, под общим названием «Наука и передовая практика в борьбе с засухой». Удивился, позавидовал, но о Вадиме не вспомнил. Собственно, вспомнить-то вспомнил, вспомнил того Вадима, с которым на практике был и учился, а не того, какого в землю вогнал. Это и не дало ходу Головачеву вспомнить Вадима всего, каким он был, неприятно это было, мучительно неприятно. Вспомнил мельком, не уточняя в памяти ничего, только удивился и позавидовал: «Ишь ты! Меняются времена!»

И все. И больше это его не тревожило.

За общий ужин он в этот вечер не сел, что отметил и Кушнарев. Но приглашать к столу его не стал, сказав только Еремею Кривых:

— Ну что же, поужинаем и вдвоем!

Еремей понимающе ухмыльнулся и поднял ложку, стукнув по краю котелка с картошкой.

И с этого дня очень сторожко стал Головачев следить за Вадимом, никогда не забывая, даже если были и не рядом, о том, что он подозрителен.

Он даже на первых порах решил написать о своих соображениях по поводу Кушнарева Ольге Михайловне, в отдел кадров; удержало его от этого лишь только то, что не хотелось ему общаться с нею по такому, как ему казалось, важному вопросу через письмо, не хотелось оставлять «документальный след». Решил он отложить разговор с Ольгой Михайловной о Кушнареве до возвращения в Москву, решил — и утвердился в этом.

А тут вскоре и ударила война. Руководители группы практикантов послали запрос в академию: возвращаться, мол, тут же или повременить? Ответ пришел — повременить. Ничего определенного академия не добилась в этом вопросе от своего райвоенкомата. В нем тоже не знали, как поступить в этом случае. Мобилизационная машина заработала, а как быть с такими военнообязанными, военкомат ждал указаний.

Группа вернулась в Москву только в августе. В городе уже шла эвакуация научных учреждений и детей, и ей к Москве приходилось уже не просто ехать, а пробиваться. И сразу с ходу, с дороги все — в военкомат.

И началась и у Кушнарева, и у Головачева, и у Кривых солдатская жизнь. Вначале в истребительный батальон для борьбы с десантами попали, вскоре расформировали его и влили в регулярную часть. И здесь ребята оказались вместе.

Не место здесь рассказывать, как и где они воевали, что с ними было, не в этом смысл нашего повествования. Сказать тут надо одно, что, когда началось декабрьское наступление под Москвой, скоро после него оказались ребята за Можаем, потом на Калининском фронте и, наконец, под Ржевом. За Можаем они похоронили Еремея Кривых, подорвавшегося в лесу на мине, — тяжело ранило парню ступни. Кушнарев на себе было нести его захотел. Но Еремей взмолился:

— Не замай! От боли — сил нет. Лучше положите возле меня пока папиросочек да идите поискать санитарную ладью. А я полежу.